Олег Гончаров - Полонянин

— Может, объелись чего? Или сглазил кто?

— Да нет, — покачал он головой. — Звенемир сказал, что не в этом дело.

— Так ты ведуна звал?

— А как же.

— И чего же божий человек присоветовал?

— Сказал он, что в тавро мое духи злые вселились. Дескать, все животины, которых я за последнее время жизни лишил, отомстить мне решили.

— А что за тавро? — насторожился я.

— Родовое, — сказал мясник. — Знак огня и воды на нем. Рыба и крест. Забрал его ведун на капище. Сказал, как очистит его от скверны, так вернет. И вишь, как случилось? Как только тавро со двора ушло, так падеж и прекратился. Дока Звенемир в своем деле.

— Ох, дока, — согласился я. — Так оно до сих пор у него?

— Угу, — кивнул головой Своята. — На капище перед кумиром Перуновым лежит. Очищается.

— Ясно, — сказал я. — Так ключнику мне сказать, что только на неделе свежатина появится?

— Да. Никак не раньше.

— Ладно, пойду я, а то уже темнеть стало.

— Бывай, да в гости захаживай, дорожку-то теперь знаешь.

— Непременно загляну. — И пошел я от Своятино-го подворья.

Спешил я. Забыв про усталость, к капищу торопился. Крепко в руке новую нить сжимал. И не нить, а канат целый. То, что Своята мне поведал, словно память мою освежило. Он мне про тавро и ведуна, а у меня лихоимец рыжий перед глазами встал. Вспомнил я, где видел его.

Тогда, на капище, на Солнцеворот. Помоложе он был. Бороденка рыжая лишь пробиваться начала. Потому и не признал его сразу. Он же все время рядом со Звенемиром был. И после, на ристании, когда витязи решали, кому с кем на мечах биться, он шапку с коштом ведуну подавал. Точно он. Еще радовался, что Путяте со Свенельдом только в самом конце встретиться придется.

Значит, не христианин он. Послух Звенемиров. Вот ведь как дело оборачивается. И гонец, выходит, тоже Перуну требы возносил.

Стемнело уже, когда я до капища добрался. От усталости уже ног не чуял. Оттого, наверное, и наглости своей даже подивиться не сумел. Никого не страшась, прошел через ворота, на которых туши свиные тогда подвешивали, и не остановил меня Семаргл, на перекладине вырезанный. Зашел я на капище. Тихо вокруг. Ни ведунов, ни послухов нет, лишь на краде перед Перуном костер горит. Огонь-то неугасимым быть должен. Видно, служка за дровами отлучился или придремал где до поры. Ну а мне это на руку.

Прошмыгнул я через требище. Вокруг крады обошел. К кумиру Перунову приблизился. Перед ним на земле молот Торринов лежит, ржой подернулся. Видно, давно его не чистили. А в свете костра ржавчина на кровь похожа, точно недавно молотом этим кому-то голову размозжили. Рядом еще куча добра навалена. Подношения Громовержцу. Ухмыльнулся я, вспомнив лабаз у Серафима в церкви. Повозиться пришлось, прежде чем я эту кучу разгреб. Глубоко Звенемир свою вину запрятал. Однако же я из настырной породы.

А вот и тавро мясниково. Длинная рукоять, а на конце крест с рыбой. Знак огня и воды. Потянул на себя. Звякнуло оно о скрыню окованную. И показалось мне, что Перун на меня сурово взглянул. Только мне его суровость как шла, так и ехала. Сложил я дары на место, чтоб незаметно было, что в них искали что-то. Уходить подобру-поздорову собрался, да удача мне на этот раз изменила.

— Эй! — окрик за спиной услышал. — Ты чего здесь?

Выходит, вернулся служка. На свою беду. Не раздумывая, да с разворота, да кулаком ему по мордам. Только дрова по требищу посыпались, да кровь из губ брызнула и в костре зашипела. Повалился служка, так и не поняв, за что это его.

— Прости, парень, — шепнул я ему. — Зря ты с дровами своими поспешил.

Вроде дышит. Значит, жив будет.

Опрометью я обратно бросился. Не помню, как до града добрался. Как до клети своей добрел. Спрятал тавро под лежак и заснул молодецким сном.

Только выспаться мне не дали. Чую — трясут меня и ругаются. Глаза кое-как продрал. Светать начало. Малушка меня будит.

— Ты чего? — я ей.

— Ольга вернулась. Тебя к себе требует.

— Сейчас я. — И снова в сон провалился.

— Вставай, — сестренка мне. — Потом отоспишься, а пока недосуг.

Делать нечего, просыпаться придется. Достал я тавро из-под лежака.

— Чего это у тебя? — Малуша спросила.

— Это вещь страшная, — говорю. — От нее смертью веет.

— Что ж ты страсть такую под лежаком держишь?

— Ну, не на лежаке же ее держать, — улыбнулся я.

Добрались мы до светелки Ольгиной. Гридни у дверей измаялись. Дремлют. Сколько дней они место это не оставляли. Только по нужде отлучались. А еду им Загляда прямо сюда приносила. Пока Ольги не было, они светелку пустую как зеницу ока своего берегли. Теперь послабление им будет. Отдохнут.

Толкнул я дверь, в светелку зашел. Здесь Ольга.

Исхудала за эти дни, одни глазищи у нее сверкают. Измученная она и дорогой долгой, и неизвестностью. Вернется в Киев, а ее здесь на колья поднимут. Но обошлось все. И в своей светелке она расслабиться смогла. Такой она меня и встретила. Нельзя сказать, что напугана, но и спокойной не назовешь.

— Ну и что, Добрый, — спросила властно, — выяснил ты, кто смерти моей желает? Или пора ката звать?

— Ката позвать всегда успеешь, а выяснил я вот что… — и рассказал я ей, что вчера мне узнать удалось.

А чтоб слова мои вес особый заимели, я ей тавро, на капище добытое, показал.

Всего мгновение она обдумывала то, что я ей поведал. По привычке, платочек в руках теребила. Потом сказала:

— Претича ко мне позови. Да скажи ему, чтоб сотню свою исполчил. Вместе с ним приходи. Будем думать, как дальше поступить.

Звенемира повязать не так просто было. Он всегда ходил окруженный своими послухами да ведунами младшими. Учил их уму-разуму, на путь Прави наставлял. Вот они ему в рот и заглядывали. Каждое слово за истину великую принимали. И выходило так, что в открытую никак не подступиться к ведуну. Только тронь его — такой шум поднимется, что несдобровать ратникам. За наставника послухи кому угодно в глотку вцепятся, а остальной народ за ними следом пойдет, за божьего человека непременно вступится, и тогда жди нового бунта.

Потому решили тихо действовать. Не нахрапом, а хитростью взять.

Прибежал к нему на капище Претич. Один, без ратников. Спешился перед воротами резными, кому-то из послухов повод кинул, сам же с почтением на требище зашел.

А Звенемир перед кумиром Перуновым мечется. Проклятья на голову служке несчастному посылает, корит за то, что недоглядел тот. И никак в толк взять не может, кто осмелился без спроса на требище ночью прийти? И незнакомца этого дерзкого тоже на чем свет стоит клянет. Это меня, значит. Защити, Даждьбоже. Нажаловался ему служка на свою голову. Губы разбитые показал. А что за человек ему по мордам надавал, он вспомнить не может. Лица разглядеть не успел, а я ему такой радости не доставил. Так мало того, что от меня получил, так еще и от Звенемира ему досталось. Хнычет служка. Винится. А ведун над ним, точно коршун, носится, плащом, словно крылами, размахивает. И так на отрока налетит и с другого боку к нему подскочит. Была б его воля, точно служку поколотил бы. Но воли у него на это нет. Не пристало божьему человеку на меньшего с кулаками кидаться. Не по Прави это.