Олег Гончаров - Полонянин

— Вот тебя-то мне и надобно. — За горло я его схватил и к стене придавил.

Захрипел он, глаза с перепугу вытаращил. Не ожидал он, видать, от меня такой ласки. А я ему, пока не опомнился:

— Где тут у тебя можно в тишке поговорить? Чтоб не помешал никто?

Он только глаза на свято скосил.

— Ясно. Ты только не ори, тогда жить будешь. Заморгал он глазами. Дескать, орать не буду. Оно и понятно, хоть и с Богом он своим отцовство над христианами киевскими делит, однако ж повидаться с Христом не спешит.

— Вот и славно, — говорю я ему и пальцы на горле разжал.

Закашлялся он. Пополам согнулся. Посипел немного, смог вздохнуть наконец.

— Что ж ты делаешь, аспид? — прошептал.

— Ты поговори мне еще, — я ему. — Давай веди. — И коленкой его легонько под зад пихнул.

Подковылял он к Громовержцу, лампаду с крюка снял, рукой по стене пошарил, и отъехало свято в сторону. А за ним клетушка потайная.

— Заходи, — говорит, — тут нам никто не помешает. Зашли мы в клетушку. Он лампаду повыше поднял, чтоб света побольше было. А в клети добра разного навалено. Рухлядь мягкая, чаши золотые, сундуки какие-то.

— Да я смотрю, у тебя тут лабаз, — ухмыльнулся я. — Эка ты здесь ценностей накопил.

— От прихожан дары, — тихо сказал он. — Не мое это. Богово.

— Как на капище?

— На капищах ваших истуканам деревянным подношения приносят, а здесь Богу Вседержителю. От сердца, от любви большой люди жертвуют. А Богу это и не надобно. Он и так владетель всего, что в Мире есть. Если надо тебе, забирай, что душе угодно, добрый человек. — Он лампаду под потолок подвесил. — Только жизнь мою мне оставь.

— Не нужна мне пока твоя жизнь, и даров не надобно, — я ему. — Ты мне грудь свою заголи.

— Что? — не понял он.

— Одежу скидай.

— Ага, — кивнул он, а сам глазищи на меня вытаращил, не понимает, зачем мне его рубище понадобилось. — Ты мне только позволь горло промочить, а то дерет, спасу нет.

— Давай, — говорю, — да живее только.

Он корчагу с сундука руками трясущимися схватил и жадно пить из нее начал.

— Ты смотри не захлебнись. Оторвался он от корчаги испуганно.

— Вода? — спросил я у него.

— Нет, — замотал он головой. — Кровь Христова.

— Так ты кровопийца? — удивился я. Он только головой замотал.

— Вино мы так называем. Хочешь спробовать? — И корчагу мне протягивает.

— Ну, давай, — попробовал, а вкусное вино, забористое. — Сладко.

— Это от любви Боговой, -смотрю, он успокаиваться начал.

— Ты мне про любовь потом расскажешь, а пока скидывай одежу.

— Ага, — повторил он и стал стягивать с себя ризы черные.

— Слышь, Серафим? А чего это у тебя Перун на свято намалеван?

— Это не Перун, — он мне в ответ. — Это покровитель наш, Илия Пророк. Церковь эта ему посвящена. Икона с ликом пророка из самого Царьграда привезена. От патриарха Константинопольского.

Вот тебе раз. Я думал, что они в единого Бога веруют, а выходит, и у христиан свои покровители имеются.

Между тем стянул Серафим с себя одежу. Я ему на грудь посмотрел — чистая, только волосата больно, а знаков и клейм нет.

Я только в затылке почесал. Совсем запутался.

— Одевайся, — говорю. Тут он и вовсе оторопел.

— Зачем? — спрашивает.

— Чтоб не замерз, — рассмеялся я.

— Ага, — сказал он в третий раз и совсем ошалел.

— Вино я у тебя еще глотну? — спросил я, когда Серафим оделся.

— Пей, мне купцы привозят.

Я глотнул. А ведь и вправду сладкая кровь Христова. Сразу в голове прояснилось.

— Хочешь, себе корчагу возьми, — закивал он. — За здравие государыни своей выпьешь. Дай, Господи, ей всех благ земных.

От таких слов взбеленился я, кинжал из ножен выхватил.

— Брешешь ты, Змиев выкормыш! Ты же хотел Ольгу погубить! А теперь ей здоровья желаешь? Сознавайся, зачем на жизнь княгинину покусился?

— Да ты что? — заверещал он и испуганно покосился на клинок. — Господь с тобой! Как же я мог такое содеять? В Писании сказано, что всякая власть от Господа. Зачем же мне против воли Божьей идти? Ольга христиан не обижает. Притеснений братии не чинит. Договор с Константинополем о защите верующих свято блюдет. Зачем же худым за доброе платить? Зачем клятвы подлостью нарушать?

— Все равно брешешь! — не поверил я ему.

— Господом нашим, Иисусом Христом, Святой Троицей и всеми апостолами клянусь, что даже в мыслях дурного у меня не было! — И креститься начал истово.

— Твои люди себе тавро на груди выжигают? — спросил я его.

— Какое тавро?

— Крест и рыбу. Это же знаки христианские?

— Да, — кивнул он головой, — Знаки христианские, и мы, по сути, рабы Господни, но никто тавро на людей у нас не ставит. И клеймить братьев и сестер наших незачем. Иисус и без знаков своего от чужого отличит.

Тут уж мой черед пришел призадуматься. Понял я, что у меня все в голове перепуталось. Все же ясно было, как белый день: не по нраву василису Цареградскому пришлось, что на границах его владений русичи смуту затеяли. Побоялся он, что снова на него походом пойдут, вот и послал в Киев весточку соглядатаю своему, Серафиму-пастырю. Тот и затеял игру с княгиней, чтоб Святослав с воеводой, узнав о погибели Ольгиной, обратно вернулись. Порядок в стольном городе наводить стали, а о землях полуденных забыли. И Соломон мне говорил, что пастырь глазами и ушами Цареградскими на Руси пребывает. И по указке василиса своего живет…

Складно все получалось в думах моих, а теперь все рухнуло. Белый день тьмой непроглядной обернулся. Растерялся я. Может, не врет Серафим? Может, кто другой на Ольгу мужичков натравил?

— А рыжий такой, с зубами лошадиными, разве в церковь твою не заглядывал? — спросил я божьего человека.

— Ко мне много гостей из христианских земель приходит, — пожал плечами пастырь. — Разве упомнишь всех?

— Не чужой он. По-нашему чище тебя говорил. Мужики его за сотника княжеского приняли.

— Киевских и посадских я всех знаю, — торопливо сказал Серафим. — Нет среди них рыжебородых.

— Точно?!

— Вот тебе крест святой, — осенил он себя крестным знемением. — Если вру, пусть у меня язык отсохнет.

Против такой клятвы не поспоришь. Выходит, правду говорит божий человек.

— Верю, — сказал я примирительно.

— Ну, ты тогда это…

— Чего?

— Ножик свой убери, — кивнул он на кинжал. — Не пристало в доме Божьем оружием размахивать.

— Извини, — спрятал я кинжал в ножны. — Погорячился я.

Вздохнул он облегченно.

— А что? Неужто на княгиню покушались? — совсем осмелел Серафим.

Понял я, что лишку сболтнул, только что теперь поделаешь?

— Жива она. И в здравии добром. Так можешь и хозяину своему, василису, отписать.

— Так ведь…

— Знаю я про тебя все, — перебил я его. — Так что имей в виду, что, если слух об этом по Киеву пойдет, я не посмотрю, что ты человек Богов.