Олег Гончаров - Полонянин

— Лихо у тебя получилось, — шепнул я.

— Верит он мне больше, чем себе, — так же тихо ответил Григорий. — Ростом под потолок вымахал, а сам, как дитятя малая. Хоть в козу-дерезу с ним играй. А ты чего кулак сосешь?

— Да, — отмахнулся я, — больно зубы у подгудошника крепкие.

— Подгудошника? — грустно усмехнулся христианин.

И посмотрел мне прямо в глаза.

— Ты догадался?

— А чего тут догадываться? — пожал он плечами. — Господь им судья. А что же ты калике не дал свое дело довершить?

— Потому что живой ты мне нужен, — прямо ответил я. — Через тебя мне воля обещана.

— А я сперва подумал, что вы вместе пришли.

— Пришли вместе, — согласился я. — Только каждый за своим.

До самого утра мы потом с Григорием разговоры вели. Вполголоса, чтоб Никифора не разбудить. А тот разоспался. Разморило его после пережитого. Ноги свои длинные с лежака свесил. Руки под голову подложил и постанывал во сне тихонечко. Видать, волкулак ему снился.

Рассказал я христианину о том, как Андрей смерть принял. Как просил меня рыбак за Ольгой приглядеть. И про то, что открыл он мне перед кончиной своей страшной, где Григория искать. И конечно, о том, зачем я приехал в Муромскую землю.

Выслушал меня христианин. Потом сказал:

— Андрея жалко. Царствие ему Небесное за муки ради Господа нашего после Страшного Суда будет. А пока пусть земля ему пухом покажется. То, что княгиня Киевская к Христу повернулась и жаждет к вере христианской приобщиться, это весть добрая, — помолчал немного, а потом сказал: — Только не поеду я с тобой, Добрый. Какой из меня наставник? Не гожусь я Ольге в учителя. Слаб. Ей бы кого поправедней меня найти.

И потом, — кивнул он на чурбаки липовые, — у меня для церкви Распятие не получается. Бьюсь я над ним уж который год, а вырезать Спасителя на кресте не выходит. Не дается мне резьба. Корявым Иисус у меня получается, прости, Господи. А ты говоришь…

Всю весну и цельное лето уговаривал я Григория со мной на Русь отправиться. Не хотел он общину покидать. Отнекивался:

— Как же я людей оставлю? Они же мне доверились, а я брошу их.

И так я вокруг него, и эдак, а он уперся, как баран в ворота новые, и ни в какую. То церковь не достроена, то жито не убрано, то Параскева занедужила… искал Пустынник все новые и новые причины, чтобы со мной в Киев не идти.

Помог я общинникам церковь поднять, жито вместе с ними убирал, Иоаннову жену от лихоманки вылечил. Даже, на радость общине, Иисуса на кресте вырезал…

— Ну, так, что? — не стерпел я как-то по осени. — Поедешь со мной, или тебя силком тащить?

— И чего ты так стараешься снова в полон свой вернуться? — спросил он. — Оставайся с нами. Разве же здесь не воля тебе?

— Воля, — кивнул я. — Только на чужбине да без любимой и свобода не в радость. А я, знаешь, так по жене соскучился. Так соскучился, что душа изрыдалась вся. Слезами горькими денно и нощно обливается. Я уж сколько лет в себе изо всех сил тоску давлю. Сколько же можно в кулаке сердце свое сжимать? Оно же не камень, может и не вынести.

— Больно тебе? — просто спросил он.

— Больно, — признался я.

Помолчал Григорий немного, а потом сказал:

— Как дорога морозом схватится, так и поедем.

— А меня с собой возьмете? — пробасил Никифор.

— Куда же я без тебя? — улыбнулся Пустынник.

— Ой, да. Ой, да за горо-о-ой… — на весь заиндевевший бор горлопанил Никифор. — За горой высоко-о-ой…

Пар валил из луженой глотки жердяя. От его густого баса мурашки бежали по телу, но где-то в груди становилось теплее, и казалось, что не так уж и холодно в замороженном лесу. Я даже тулупчик на груди распахнул.

— И откуда ты такой голосяко себе приобрел? — спросил я послуха.

Никифор прервал песню и на меня взглянул. Гордо.

— Таким уж Господь меня уродил, — ответил.

— Выходит, ты самим Господом рожден? — строго спросил ученика Григорий.

И вся гордость жердяя улетучилась вмиг. Он подвигал своим большим кадыком, словно пытаясь что-то сказать, но не нашелся и скромно опустил глаза долу.

— Чего молчишь-то? — наседал на него христианин. — Или Иисус тебя разом не только разума, но и языка лишил?

Совсем растерялся послух, сдвинул треух на глаза и затылок косматый почесал.

— Я в батюшку своего пошел, — пробурчал он. — Ты же сам говорил, что все мы…

— Отцом Небесным созданы… — подсказал ему Григорий.

— По образу и подобию Его, — жердяй, словно дитятя, обрадовался, вспомнив наконец наставления учителя.

— Это что же выходит? — я придержал Буланого. — Все люди на самом-то деле Боги?

— Как это? — Никифор поправил треух и изумленно на меня уставился.

— А так, — сказал я. — Если что-то создать по образу и подобию… скажем… коня, — я похлопал Буланого по шее и уселся в седле поудобней, — получится конь. Так?

— Так, — кивнул жердяй.

— Вот и выходит, что созданный по образу и подобию Бога сам получается Богом.

Никифор опешил. Взглянул на учителя, но тот отвернулся нарочито. Дескать, давай-ка сам мысли.

И жердяй мыслить начал. Изо всех сил старался. Брови хмурил, к небу глаза подымал, точно среди голых ветвей задремавших до весны деревьев мог отыскать какой-то знак. То ли вправду что-то рассмотреть смог, то ли мысль ему ни с того ни с сего в голову буйную пришла, только улыбнулся он и на меня хитро сощурился.

— Так ведь душа наша подобие Божие имеет, — радостно изрек Никифор. — А тело — тьфу! Тело есть прах и тлен. Из земли Адама Господь создавал да дух в него вдувал. Значит, тулово нам лишь одежей для души служит. А одежа и износиться может. Вот! — закончил он свою речь и победно взглянул на Григория.

Тот кивнул одобрительно и сказал:

— Ну, пора где-нибудь на ночлег привалиться, а то уж темнеть стало, как бы не заплутать впотьмах.

— Привал так привал, — согласился я. — Вот и местечко неплохое подвернулось.

На небольшой, едва припорошенной снегом поляне, у подножия березы белой, мы решили становище разбить.

Спешился я. От седла котел отвязал, мешок с пшеном отчалил.

— Давай-ка, Никифор, за хворостом, — велел ученику Григорий. — А мы пока шалашом займемся…

Веселым у меня получилось на Русь возвращение. Говорят, что любую дорогу хороший собеседник может короче сделать. Убедился я в этом. У меня же не один, а два собеседника было. А разговоров мы за дорогу нашу много переговорили. О том и об этом судачили. Про жизнь и про смерть, про любовь небесную и земную, про Мир и про то, как люди в разных землях живут.

Я-то на своем недолгом веку многое успел повидать. До самой Исландии меня Доля закидывала, но Григорий поболе моего по Свету побродил. И хоть не сильно он меня был годами старше, однако побросала его судьба и покорежила изрядно. Сиротой неприкаянной скитался он по Земле-матушке, сам не зная, зачем ему такая жизнь выпала. Даже имени у него тогда не было. Может, и звала его как-то мамка от рождения, только померла она, когда он еще совсем маленьким был. Имя сына, видать, с собой забрала. Его Андрей случайно подобрал. В Нове-городе, на торжище, хлеба краюху сирота с голодухи спер, а за такое карали нещадно. И били мальчонку и свои купцы, и гости заморские, не столько из жадности, сколько от скуки. Только Андрей за сиротинушку вступился. Сперва и проповедника побить хотели, но на того как сядешь, так и слезешь. Купцы на него с кулаками, а рыбак им сказки рассказывать. И такие забавные, что забыл торговый люд про татя, про кулаки, которые чесались нещадно. Уж больно сказки интересные. Даже сам сирота заслушался. Ему бы в бега кинуться, а он сидит и от удивления рот раззявил.