Олег Гончаров - Полонянин

— Если бы не Баян, — сказал Григорий, — догрызали бы нас уже серые.

Поднялся он кое-как. Зашатало его, но на ногах устоять сумел.

— Пойду, — говорит, — за Никифором пригляжу. В беспамятстве он. Так и лег возле твоего коня.

И поковылял к послуху. Я ему вслед посмотрел: под березой костер догорает, рядом коник мой стоит, с ноги на ногу переминается, а подле коника на земле что-то темнеется. Сразу и не поймешь, то ли человек, то ли груда листвы опавшей в кучу сбилась. Досталось жердяю. Лежит, не шевелится, только постанывает тихо.

— Давай, — протянул мне руку подгудошник, — и ты вставай полегонечку.

Ухватился я за руку протянутую, приподнялся было, но лишь сесть смог. Ноги не держат. Дух бы перевести.

— Посижу немного, — вздохнул я, — в чувства прийти мне надобно.

— Как знаешь, — понимающе кивнул он.

— Откуда ты? — спросил я Баяна.

— С небушка свалился, — улыбнулся подгудошник.

— А если без шуток?

— Я все это время недалече был, — подгудошник волка убитого уцепил, отволок в сторонку. — Здоров серый, — достал он нож и хвост ему отчекрыжил.

Только клинок по позвонкам скрежетнул, да кровушка на землю брызнула.

— Лихо ты его, — удивленно он на меня взглянул.

— Со страху это великого, — ответил я. — А может, просто жить очень хотелось…

Баян, словно опахалом, хвостом волчьим обмахнулся.

— От всех страстей, от всех напастей оборони мя, лесной хозяин, — проговорил и мне обрубок кинул. — Держи, Добрый. Оберег тебе от жити и нежити лесной.

Поймал я хвост, а сам смотрю: у меня из рукава красный ручеек бежит. Прихватил меня волчара.

— Так все же, — поморщился я от пришедшей внезапно боли и на подгудошника взглянул, — с какого перепугу ты здесь очутился?

Откинул зло хвост волчий в сторону, полыхнуло в руке калечной, стоном наружу вырвалось. Стерпеть не сумел, но и не слишком погорился. Пусть болит, сам-то живой ведь, хоть и потрепанный.

— А ты не рад мне? — вопросом на вопрос ответил подгудошник.

— Рад, — признался я.

— Мужики, — Григорий нас позвал, — худо Никифору. Господь вот-вот его к себе заберет.

— К людям его надобно, — ответил Баян. — Здесь недалече весь. Там знахарка сильная живет. Коли Иисус твой дозволит, так жердяя на ноги поднимет. Или снова скажешь, что все в руках Божьих?

— Не скажу, — отозвался христианин. — Выручать парня надобно.

— Ну вот, — Баян ладонь о ладонь ударил. — Совсем другое дело. А то развели тут…

— Подсоби, — Григорий попробовал поднять жердяя, но не смог. — У меня сил не хватит его на коня взвалить.

— Ты хвостом не расшвыривайся, — тихонько мне калика сказал. — К поясу привесь и носи с гордостью. Не всякий голыми руками хозяина лесного задавить сможет. Я бы не смог, — повернулся он и пошел христианину помогать.

Подивился я тому, как Доля с Недолей на этот раз нитки свои свили. Кажется, что недавно совсем калика христианина хотел жизни лишить, а теперь вон, на выручку пришел. Вместе Никифора на коня подсаживают, и не скажешь даже, что враги…

Понимал я, что неспроста калика вдруг на поляне оказался. Ох, неспроста. И не сознался сразу, почему он вдруг нам на выручку пришел. Не прост Баян, хоть простым и казаться старается. Только все тайное рано или поздно явным становится. Как там бабуля приговаривала? Что было, видели, а что будет — посмотрим…

Застонал Никифор. Растормошили-таки они жердяя. Веки послух приподнял, взглядом на подгудошника наткнулся. Глаза в страхе вытаращил.

— Волкулак!!! — громогласно проревел и снова в беспамятство впал.

— Надо знахарке сказать, чтоб она из него еще и страх вылила, — сказал Баян спокойно.

— Прости, Господи, — перекрестился Григорий.

— Простит, — рассмеялся подгудошник, — куда он денется? Он у вас всех прощает. Точно все вокруг виноватые.

Промолчал христианин.

А я хвост подобрал, за кушак заткнул, на ноги поднялся. Вздохнул глубоко. Головой помотал, чтобы слабость с себя стряхнуть.

— Слава тебе, Даждьбоже, за то, что от смерти меня уберег, — сказал тихо и на небо взглянул.

Красивое оно. Наволочь низкая его от мороза прикрыла, а в прорехи звезды проглядывают. Яркие. Веселые, как глаза любимой моей.

— Ничего, Любавушка, — прошептал я. — Потерпи, милая. Еще чуток осталось, и увидимся мы.

И причудилось, словно я не в диком лесу, а на башне дозорной. На Детинце отеческом в Коростене. Только звезды Седуни для полного сходства не хватает. Да и я уже давно не послух, и даже не княжич, а так, не поймешь кто…

Вздохнул я снова.

— Слава тебе, Даждьбоже.

Вроде отходить от боя недавнего начал. И только тут почувствовал, что живой я. По-настоящему живой.

Всю ночь мы по лесу блукали. Я уже подумывать начал, что подгудошник нас в чащу завести решил да и бросить там. Понимал я, что такого быть не может, а все одно оторопь меня брала почему-то.

А тут еще Никифор стонет. Мы его к седлу привязали, чтоб по дороге не свалился ненароком. Раскачивает его на конской спине. Тревожит. Так и кажется, что вот-вот помрет послух.

И всю дорогу за нами волки шли. Чуял их Буланый. Фыркал и по сторонам косился испуганно. Видно, не хотели серые добычу отпускать, а может, за товарища своего погибшего отомстить желали. Так что мы все время нового нападения ждали.

Но вскоре опасения мои напраслиной обернулись. Вывел нас калика на весь. И волки отстали.

Знахарка, и верно, искусной была. Быстро нас поправила. У Никифора раны нетяжелыми оказались. Больше от страха, а не от зубов волчьих он пострадал. Поправила его бабка, и плату невеликую за помощь свою попросила. Хвост волчий, что на опояске моей болтался, себе захотела. Подгудошник меня отговаривать стал, мол, платеж работы не стоит. Ну а я не поскупился. Отдал.

Обрадовалась знахарка, хвост с бережением от меня приняла, обмахнулась им и вдруг по-волчьи ощерилась.

— Чую великий страх в нем сидит, — мне шепнула, а потом к христианам повернулась: — Ступайте-ка вы от меня подобру-поздорову, а то велик соблазн силу на вас испробовать. — И в глазах ее огонек злой блеснул.

— Чего это она? — спросил Никифор удивленно, когда мы от знахарки выбрались. — Лечила нас, а теперь выпроваживает.

— Тебе легче стало? — взглянул на него подгудошник.

— Легче, — кивнул жердяй.

— Тогда иди и помалкивай…

Прогнала нас знахарка, а охотный люд приветил. Накормили, напоили, одежей исправной поделились охотники. Так что уже через три дня мы смогли дальше отправиться.

И Баян с нами пошел. Они с Григорием о том, что тогда в землянке случилось, больше не вспоминали. Будто и не было ничего.

— Я же сказал, что Переплут его помиловал, — сказал мне как-то на привале Баян. — Четвертого раза не будет. Пусть христианин живет. Значит, судьба у него такая. И не мне ее вершить.