Олег Гончаров - Полонянин

Добрались до крыльца. Отдышались.

— Благодар тебе от меня, десятник, — сказал я Алдану.

— Наливай! — расхохотался он.

— Вечером на конюшню заглядывай.

— Вот это дело! — сказал десятник и со своими ратниками обратно попер, к месту нагретому прорываться стал.

А мы в терем направились.

— Лепота-то какая! — не сдержался, перекрестился Никифор, когда мы в сени расписные вошли.

— Ты еще горницы не видел, — сказал я ему. — Вот где действительно красиво.

— Ну, веди, — сказал Григорий.

Поднялись мы по лестнице широкой в горницу. А тут у дверей стоит посадник козарский, Ицхак, и плачет. Увидел меня, слезы рукавом утер.

— Соломона, — говорит, — смертью казнить хотят. Обвиняют в том…

— Знаю, — сказал я. — Мне стражник у ворот сказал.

— Мы даже выкуп за него приготовили, — всхлипнул Ицхак. — Всем посадом виру собирали. Уперлась княгиня. Не хочет меня принимать. Жизнь ей Соломонова понадобилась. О, Адонай… — снова слезы полились из глаз иудея.

— Она-то здесь? — кивнул я на дверь.

— Здесь, — сказал посадник. — Стою жду, когда она меня принять сможет.

— А Святослав?

— Да все с ним в порядке. Он еще третьего дня со Свенельдом в Чернигов уехал.

— Подождите, — оставил я христиан с иудеем, а сам в горницу вошел.

Ольга у окошка стояла да на майдан смотрела. Приоткрыла она окно, чтоб лучше ей видно было, оттого и сквозило морозцем. Холодно на дворе, народ шумит. И в горнице холодно.

— Ты не застудишься? — сказал я ей. Вздрогнула она от моих слов, повернулась быстро.

Платочек любимый затеребила.

— Что же ты так долго? — спросила строго.

— И тебе здравия, княгиня, — отвесил я ей поклон.

— Год тебя целый не было, я уж думала, что не увижу тебя больше. — И вновь к оконцу отвернулась.

— Меня отец учил, чтоб слов я своих на ветер не разбрасывал, ну а если дал, то отпираться не след. А не было меня потому, что до Мурома путь не близкий. А ты неужто меня ждала?

— Ждала, — сказала княгиня. — Но не одного, а с Григорием. Или ты забыл, зачем я тебя посылала?

— Отчего же? Я человек памятный.

— Ну, и?..

— Выполнил я твою просьбу, княгиня.

— Не просила я тебя, — взглянула она на меня, — поручение давала.

— Поручение холопам дают, а я вольный теперь. Или ты от обещания своего откажешься?

Помолчала она. Платочек потеребила.

— Ну, тогда чего же ты один пришел? — наконец спросила.

— Так ведь неспокойно в Киеве. Заробел христианин. Непривычно ему, человеку божьему, когда народу столько. Что тут случилось у вас? Опять киевляне бунт подняли?

— Мы лекаря сегодня казнить собрались, — передернула она плечиком.

— И за что же Соломону честь такая?

— Он сына моего отравить хотел, — скривилась княгиня, словно сама отраву приняла.

— Что-то тут не так. Сколько лет ты ему доверяла…

— Выходит, и лекарям верить нельзя, — перебила она меня.

— Так и себе можно в вере отказать. Я слышал, что жив и здоров каган.

— Это сейчас. Ты не видел, как седмицу назад его выворачивало. Из нужника не вылезал. Опасалась я, что совсем хворобой изойдет. Исхудал, как блесточка, от ветра его шатало…

— А Соломон тут при чем?

— Так ведь он сам сознался, что его это рук дело.

— Ну, у ката киевского и мертвый на себя все беды людские примет.

Отмахнулась она платочком.

— Дозволь, княгиня, мне с иудеем переговорить. Сколько лет мы в знакомцах ходим. Проститься с ним хочу, — не отступился я.

— А мне прикажешь ждать тут, пока ты с лекарем лясы точить будешь?

— Отчего же ждать? — отворил я дверь. — Григорий, Никифор, проходите. Зовет вас Ольга, княгиня Киевская.

— Мир этому дому, — Григорий в горницу вошел.

— Пусть Господь будет к хозяевам милостив, — от баса послуха задребезжала слюда в оконцах.

— Ну, так я в поруб спущусь? — взглянул я на Ольгу.

— Ступай, — кивнула княгиня.

Притворил я дверь за собой, а тут уже Ицхак меня встретил.

— Ну? Что? — А в глазах у посадника надежда с тревогой вперемешку.

— Погоди, — я ему и бегом в поруб.

Прошел через подклеть. Гридни двери в поруб стерегут, а то вдруг кто вздумает иудея из полона выручать. Не стерпел я, рассмеялся от такого рвения.

Только они шутки моей не поняли, мечи вынули и на меня поперли. То ли со скуки у них ум за разум зашел, то ли впотьмах не разглядели, кто там смеется?

— Обалдели, что ли, совсем? — я им крикнул.

И вовремя. Не то бы до смертоубийства гридни дошли. С них станется.

— Это же я, Добрый, ключник княжеский.

— Тьфу, — сплюнул в сердцах один из гридней. — А мы тебя с потемок не признали.

— Кто за главного у вас? — спросил я, не мешкая.

— Что? Пора? — из клетушки, что рядом с дверью в поруб была, Претич выглянул.

Увидал меня, удивился, улыбнулся…

— Все после, сотник, — остановил я его. — Соломон здесь?

— А куда ему деться?

— Меня Ольга к нему послала. Вели, чтобы дверь отпирали.

И тут крик жуткий раздался. Словно из кого-то живьем кишки вынули.

— Это он? — спросил я тревожно.

— Да нет, — ответил Претич. — Это Дубынька-разбойник вопит. Его вчера привезли. Удумал, чудилка, купцов на черниговском тракте грабить, да на Свенельда со Святославом нарвался. Ну, его Душегуб наш сразу на правило и выставил. У ката рука нелегкая. Теперь Дубынька отойти от правежа не может. Всю ночь орал, словно резаный, спать не давал. Засовы отоприте, — велел он гридням.

Лязгнуло, заскрипело, отворилось. Вошел я в полумрак поруба. От мороза поежился, от вони поморщился.

— Соломон, — позвал.

— А? Что? — в углу зашевелилось. — Уже?

— Тише, Соломон, — к лекарю я на груду тряпья подсел. — Это я, Добрыня.

Смотрю на старика, а у самого чувство, словно это меня кат мучил. Не пожалел его Душегуб. Космы его седые подпалил, бороду выдернул, на руке двух ногтей не хватает. Из пальцев сукровица бежит, а про лицо и говорить нечего — синяком сплошным. Лишь по голосу лекаря и узнал.

— Как же ты так? — только и смог спросить.

— Вот ведь, Добрынюшка, что со мной сталось, — он мне тихонько. — Отплатила мне княгиня за все хорошее и плохого не забыла. Казнить меня ноне собралась…

— Ты погоди, — я ему. — Может, еще и обойдется все.

— Нет, — вздохнул лекарь тяжко. — Не обойдется. Кат мне нутро отбил. Не жилец я больше.

— Да брось, Соломон, ты не из таких передряг выкарабкивался.

— Когда это было… — закрыл старик глаза. — Я же тогда молодой был, а теперь…

Помолчал он, с силами собираясь, а потом на меня взглянул.

— Я же и вправду виноват, — прошептал он. — Память меня подвела. Простудился Святослав. Грудь ему заложило, горло гнойниками пошло. Ну, я ему отвар и приготовил. Только по забывчивости своей донника в четыре раза больше, чем следовало, положил…

— Он же в таких количествах доветренную лихоманку вызывает, — вспомнились вдруг наставления Белорева.