Патрик О`Брайан - На краю земли

Много дней подряд «Сюрприз», раскачиваясь на волнах, рассекал бурные воды океана. Каждую ночь Хорнер пьянствовал с цирюльником, чей пронзительный, словно доносящийся из утробы голос вторил хриплому басу пускавшегося в пьяные откровения канонира. Эти громогласные откровения были слышны как на палубе, так и в нижних помещениях. У матросов его речи вызывали отвращение. Даже когда в один ясный полдень фрегат достиг прохладных бирюзовых вод Перуанского течения и белые зубчатые вершины Западных Анд засверкали в солнечных лучах где-то далеко на правом траверзе, настроение команды не изменилось. Моряки были угнетены и молчаливы; они считали Комптона сумасшедшим за то, что тот якшался с канониром, и не удивились, когда однажды вечером послышался шум драки и цирюльник с окровавленным лицом выскочил на палубу, преследуемый по пятам своим собутыльником. Хорнер споткнулся и упал. Его, мертвецки пьяного, подняли и отнесли вниз. У Комптона были порезана губа и разбит нос, коленки цирюльника дрожали. Тем, кто вытирал ему лицо, он признался:

— Я сдуру сказал ему, что она была беременна.

На следующий день канонир заявил, что желает проконсультироваться у доктора Мэтьюрина, который принял его в своей каюте. Хорнер полностью владел собой, но достучаться до него было невозможно. Он был так бледен, что загар будто бы смыло с его лица. У Стивена создалось впечатление, что, несмотря на внешнее спокойствие, его гостя душит лютая злоба.

— Я пришел повидаться с вами, доктор, — произнес он. Стивен поклонился, но ничего не ответил. — Она была беременна, когда заболела, — неожиданно произнес артиллерист.

— Послушайте, мистер Хорнер, — отвечал Стивен. — Вы говорите о своей жене, и я должен вам сообщить, что не вправе обсуждать моих пациентов — пусть даже бывших — ни с кем.

— Она была беременной, а вы ее резали.

— Мне нечего вам сказать по этому поводу.

Хорнер выпрямился во весь рост, нагнув голову, чтобы не удариться о бимс, и повторил гораздо более грубым голосом:

— Она была беременной, а вы стали ее резать.

Дверь распахнулась. В каюту ворвался Падин и обхватил канонира сзади обеими руками. Он был выше и гораздо сильнее Хорнера.

— Сейчас же отпусти его, Падин, — сказал Стивен. — Мистер Хорнер, сядьте в это кресло. Вы возбуждены. Вы очень расстроены и оттого вышли из себя. Вам нужно принять успокоительное. Выпейте вот это. — Он налил полстакана собственной опиумной настойки и протянул ему со словами: — Не стану делать вид, будто не понимаю, что вы имеете в виду. Но вы должны запомнить, что за всю свою жизнь я ни разу не использовал медицинский инструмент в целях детоубийства и никогда не стану этого делать. — Доктор говорил с убедительной доброжелательностью. Вероятно, именно это обстоятельство, наряду с его очевидной правдивостью, смягчило Хорнера, и он выпил содержимое стакана — такая доза успокоила бы дюжину человек, не привыкших к снадобью. Но через некоторое время к Стивену приполз Хиггинс, которого буквально колотило от ужаса — он был в состоянии не просто тревоги, а малодушного страха.

— Он сказал, что я ее зарезал. О сэр, вы должны защитить меня, я ваш помощник, ваш ассистент, вы должны меня защитить. Вас он уважает, а меня не уважает ничуть. — Это была сущая правда: скороговорку Хиггинса часто передразнивали, его алчность стала притчей во языцех. Он был настолько глуп, что унижал считавшегося обитателями нижней палубы медицинским светилом фельдшера, который поведал им о многих его проделках. Во всяком случае, операция по трепанации черепа Плейса, выполненная Стивеном, затмила прежние незначительные успехи Хиггинса на зубодерном поприще.

— Вы бы лучше держались от него подальше до тех пор, пока он не успокоится, — отвечал доктор. — Можете оставаться в лазарете и читать больным. Я попрошу Падина посидеть с вами день-два. Вы должны добиться расположения Хорнера, исправить то, что вы неосмотрительно разрушили. Говорите с ним учтиво, возможно, стоит преподнести ему небольшой подарок.

— О сэр, я дам ему полгинеи, даже целую гинею, нет, две гинеи этому честному малому и буду оставлять лазарет разве только на ночлег. А там мне нечего бояться, сэр, со всех сторон вокруг меня койки, а рослый американский мичман спит между мной и дверью.

В пятницу, в тот пасмурный, злосчастный день, когда Стивен с капелланом препарировали пеликана, одну из многих птиц, которых морской пехотинец Говард застрелил за то время, что фрегат шел по течению, изобиловавшему множеством пингвинов, дельфинов, всевозможных тюленей, морских львов и невероятным количеством мелкой рыбы, наподобие анчоусов, над которой постоянно кружили пернатые охотники, отец Мартин спросил:

— Что означает выражение «вознесение Ионы»?

Прежде чем Стивен успел ответить, вниз спустился Говард и сообщил, что на дистанции выстрела появилось какое-то странное существо, похожее на морского слона. Он выстрелил, но попал в его детеныша, потому что в момент выстрела появилась полоса тумана. Говард хотел, чтобы они взглянули на животное; оно было удивительное, чем-то отдаленно напоминавшее человека, но гораздо больше и какого-то серого цвета. Он очень настаивал.

— Уверен, вы стараетесь из добрых побуждений, мистер Говард, — сказал Стивен. — Но, умоляю вас, не нужно убивать животных больше, чем нужно для коллекционирования, препарирования или камбуза.

— Вы никогда не были охотником, доктор, — со смехом отозвался Говард. — Будь вы заядлым стрелком, вы бы меня поняли. Я только что снял на лету целую стаю поморников. И снова продолжу это развлечение. Два человека будут заряжать мне ружья.

— Вы сказали: «Вознесение Ионы»? — произнес Стивен. — По-моему, так говорят, когда сталкивают за борт непопулярного или невезучего человека.

— Такого не может быть, — возразил отец Мартин, не знавший о последних событиях. — Я слышал, что подобным образом отзывались о Хиггинсе.

— Неужели? — переспросил Стивен. — Пожалуйста, подержите кожу в натянутом состоянии, а я сейчас же вернусь.

В лазарете Хиггинса не оказалось, не было его и в койке. Во время поисков доктор заметил многозначительные взгляды, которыми обменивались некоторые матросы. Отведя фельдшера в сторону, он обратился к нему:

— Скажите, Джемми Прат, когда вы видели его в последний раз?

— Видите ли, сэр, — отвечал Джемми, — он в гальюн не ходит. Мочится в бутылку, а гадит в горшок. Но вчера вечером у него разыгрался понос, и он пошел на бак, а темно было — хоть глаз коли. С тех пор я его и не видел. Я думал, что он у вас или же на своей койке, а может, в бухту троса забрался. Я слышал, что у него где-то внизу было убежище, потому что он страшно боялся одного типа.