Стенли Уаймэн - Волчье логово

Мы разговаривали вполголоса, чтобы его не обеспокоить. Нападение на Колиньи, если только это известие верно, имело для нас большое значение. Если уж такому знаменитому гугеноту, пользовавшемуся расположением короля, могла угрожать опасность в Париже, то каким же опасностям там подвергался Паван! Мы надеялись найти город в полном спокойствии. Что если там уже начались смуты… Все это в пользу Безера, и тем меньше шансов на успех дела бедной Кит.

Наш сотрапезник между тем закончил свой ужин, но продолжал сидеть за столом, посматривая на нас с явным любопытством. Наконец он заговорил.

— Едете в Париж, молодые сеньоры? — спросил он резким повелительным тоном.

Мы отвечали утвердительно.

— Завтра? — спросил он опять.

— Да, — отвечали мы, ожидая, что он будет продолжать разговор.

Но он вместо этого впал в глубокое молчание, устремив неподвижный взгляд на стол. Занятые едой и разговором, мы уже почти забыли о его присутствии, когда, подняв глаза, я был поражен, увидев его у моего кресла. Он держал в руках клочок бумаги. Я вздрогнул — такое у него было серьезное лицо. Но, заметив, что в комнате появилось еще несколько других посетителей более скромного звания, я догадался, что он хотел сообщить нам что-то по секрету, и поспешил взять у него бумажку, на которой было написано только три слова: «Va chasser I'Idole» 14. Я взглянул на него вопросительно, ничего не понимая. Вслед за мной Сент-Круа с тем же результатом глубокомысленно изучил записку. Мари ее и нечего было передавать.

— Вы не понимаете? — сказал незнакомец, положив записку в мешочек, висевший на его поясе.

— Нет, — отвечал я, качая головою.

В знак уважения мы поднялись со своих мест и стояли теперь вокруг него.

— Значит нечего опасаться, — отвечал он, посмотрев на нас вполне добродушно. — Нечего. Поезжайте своей дорогой. Но у меня есть сын там… Немного моложе вас, сеньоры. И если бы вы поняли, я сказал бы вам: «Вернитесь назад». И без того достаточно овечек для стрижки.

С этими загадочными словами он повернулся и хотел уйти, но Круазет прикоснулся к его руке.

— Позвольте спросить, — сказал в волнении мальчик, — правда ли, что вчера был ранен адмирал Колиньи? 15

— Это правда, — отвечал он, обращая свои печальные глаза на мальчика, и в них мелькнуло ласковое выражение. — Это правда, дитя мое, — продолжал он каким-то торжественным тоном. — Господь часто испытывает своих избранных. Да простит мне Бог эти слова, и часто лишает рассудка тех, кто обречен Им на смерть.

И опять ласка засветилась в его взгляде, брошенном на Круазета: мы с Мари были смуглы и казались грубыми рядом с этим малышом. Затем незнакомец отвернулся и с каким-то странным возбуждением стукнул об пол своею тростью с золотым набалдашником. Резким голосом он окликнул своих лакеев, один из которых понес перед ним два подсвечника, а другой — пистолет, и, как нам показалось, несколько рассерженный вышел из комнаты.

Когда я спустился вниз рано утром, первым я встретил Блеза Бюре. Он имел вид еще более разбойничий и обтрепанный, чем при вечернем освещении. Но он вежливо поклонился, что отчасти расположило меня в его пользу, ибо с другими он вежливостью не отличался. Так всегда бывает: чем злее собака, тем более мы ценим ее внимание.

Я спросил его, кто такой был дворянин-гугенот, ужинавший вместе с нами (то, что он был гугенотом, не подлежало сомнению).

— Барон де Рони, — отвечал он, прибавив с насмешкою: — Это осторожный человек! Если б они все были похожи на него — с глазами на затылке и заряженным пистолетом в руке… ну тогда, сеньор, был бы еще один лишний король во Франции или другого не хватало бы. Но они слепы, как летучие мыши.

Он пробормотал что-то еще, и я смог разобрать слова: «сегодня ночью». Но в целом я плохо расслышал, что он говорил, и не обратил на его слова никакого внимания.

— Ваши сиятельства едут в Париж? — начал он совершенно другим тоном.

Когда я ответил утвердительно, он посмотрел на меня с выражением, в котором его прирожденная наглость боролась с нерешительностью.

— Я прошу вас об одном одолжении, — сказал он. — Я также еду в Париж, и я не трусливого десятка, как вы видели. Но дороги небезопасны, и, если что-нибудь случится в Париже… одним словом, я предпочел бы ехать вместе с вами, господа.

— Мы будем рады вам, — сказал я. — Но мы выезжаем через, полчаса. Знакомы ли вы с Парижем?

— Так же, как и с рукояткой моей шпаги, — отвечал он с оживлением, должно быть довольный моим согласием, как мне казалось. — Я вырос в нем. И если вы захотите сыграть партию в «ранте» 16или поцеловать хорошенькую девушку, то я буду вашим лучшим проводником.

При той боязни большого города, которая вообще свойственна провинциалам, мне показалось, что наш развязный приятель может оказать нам некоторую помощь.

— Знаете ли вы мсье де Паван? — почти невольно вырвалось у меня. — То есть, где он живет в Париже?

— Мсье Луи де Паван? — повторил он.

— Да!?

— Я знаю… — продолжал он, задумчиво потирая свой подбородок и уставляясь глазами в землю, — я знаю, где была его городская квартира раньше, до тех пор… А! Знаю! Теперь я вспомнил, — прибавил он, ударив себя по ляжке, — когда я был две недели тому назад в Париже, то мне сказали, что его поверенный снял для него квартиру на улице Сент-Антуан.

— Прекрасно! — радостно воскликнул я. — Мы остановимся у него, если вы можете проводить нас прямо до его дома.

— Это я могу, — отвечал он с неподдельной искренностью. — И вы не пожалеете, что я с вами. Париж не особенно приятное место в смутное время, и вашим сиятельствам попался хороший проводник.

Я не спросил его, какие смуты он подразумевал, но поспешил в гостиницу, чтобы захватить свое оружие и сообщить Мари и Круазету о найденном мною союзнике. Они, естественно, обрадовались этому, и мы выехали в самом веселом расположении духа, рассчитывая после полудня попасть в Париж.

Но по дороге лошадь Мари потеряла подкову, и мы долго разыскивали кузнеца. Затем в Этампе, где мы остановились завтракать, нас заставили долго ждать. Так что солнце уже садилось, когда мы первый раз в жизни подъезжали к Парижу.

Красный отблеск заката озарил восточные холмы, на которых высвеченные закатными лучами выделялись башни Notre-Dame и одиноко стоящая колокольня St. Jacques de Boucherie. Несколько высоких крыш, выделявшихся над другими, были так же облиты ярким светом, и огромное темное облако, растянутое с севера на юг и похожее на человеческую голову, висело над городом и постепенно переходило в окраске от одного цвета к другому, начиная от кроваво-красного, потом фиолетового, кончая черным, по мере сгущения сумерек.

Проехав через ворота и несколько мостов, мы были совершенно ошеломлены непривычным для нас шумом и суетой. Сотни человек двигались взад и вперед по узким улицам. Женщины перекрикивались из окон домов. Колокола нескольких церквей звонили couvre-feu 17. Глаза наши разбегались, глядя на эти высокие дома с крутыми крышами и башенками всевозможных видов, на эти причудливой архитектуры церкви, на скопления горожан (некоторые из них были самого свирепого вида), толпящихся на углах зловонных переулков и провожавших нас недобрыми взглядами.