Жильбер Синуэ - Порфира и олива

Для такой перемены в привычках требовались причины чрезвычайной важности.

Каждый непроизвольно старался навострить уши, как только мог. Оказалось, напрасно. Коммод заговорил с воинами в полный голос:

— Вы прибыли из Паннонии?

— Да, Цезарь.

— Эти монеты у вас оттуда?

— Цезарь, что происходит? — забеспокоился Перенний.

А легионеры между тем отвечали утвердительно. Коммод же не отставал:

— И кто же передал их вам?

— Казначеи наших легионов. Мы получили двойное жалованье.

— Однако вы знаете, что эти монеты ничего не стоят.

— Потому-то мы и бросились в Рим, — объяснил один из легионеров, Клеандр же прибавил:

— Они не имеют хождения сегодня, Цезарь... Но завтра могли бы.

Перенний вскочил с места:

— Не знаю, что за интриги здесь плетутся, но прошу тебя, Цезарь, не слушай клеветников!

— А почему ты думаешь, что кто-то клевещет на тебя, Перенний? — медовым голосом поинтересовался Клеандр.

Префект преторских когорт на миг заколебался. И тотчас прогремел голос Коммода:

— Гнусный предатель! — закричал он, вскакивая и указывая на него пальцем. — Ты собирался подослать ко мне убийц! На мое место метил!

— Я, Цезарь? Но как я мог... Во всей Империи у тебя не найдется более преданных слуг, чем я и мои сыновья!

— Вот именно. Поговорим о твоих сыновьях! Они командуют армией на Истре.

— И с честью!

— Возможно. Тем не менее, они совершили неслыханное преступление: отчеканили эти монеты с целью распространить их в легионах!

Подкрепляя слова жестом, Коммод протянул ему серебряный денарий, на котором Перенний узрел свое собственное имя и изображение.

— Цезарь... Это самая... самая низкая клевета, какую когда-либо измышляли против меня... Ты должен мне верить, я...

— Может быть, я бы тебе и поверил, если бы это был первый подозрительный случай, связанный с тобой. Но на твое несчастье, это не так. Помнишь того человека в одежде философа, что окликнул меня тогда, на Капитолии, во время игр?

Префект преторских когорт ничего не ответил, но все и без того помнили человека, который, встав в первом ряду, повернулся к императорской ложе и крикнул: «Коммод! Тебе самое время забавляться празднествами, когда Перенний и его сынки замышляют завладеть твоей порфирой!».

— Я тогда приказал привести его ко мне для допроса, но ты, Перенний, меня опередил — поспешил предать его казни!

— И теперь из-за подобного смехотворного происшествия ты заключаешь, что я виновен?

— Это не все. Была еще история с перебежчиками из Бретани!

Вот об этом никто слыхом не слыхал. Однако именно на сей раз все заметили, как префект вдруг смертельно побледнел. Коммод же с недоброй улыбкой продолжал:

— Целое войско в полторы тысячи человек, они, покинув свой остров, прошли всю Галлию, чтобы добраться до меня. Они взывали о справедливости к их военачальникам, которых ты сместил по собственному произволу, чтобы заменить легатами, всецело преданными лично тебе. Ты, несомненно, скажешь мне сейчас, что и это клевета?

Юный властитель зажал в своих мощных руках складки тоги своего префекта и рванул к себе. Он забыл о неукротимом темпераменте сирийца, а лучше бы принять его в расчет. Свирепо рванувшись, Перенний освободился от императорской хватки и неслыханно дерзко выкрикнул:

— С префектом преторских когорт не обращаются, как с простым гладиатором!

Все произошло очень быстро. Коммод, умевший действовать стремительно, выхватил меч из ножен ближайшего легионера, благо оба воина совершенно остолбенели, и клинок мгновенно пронзил грудь Перенния. Глаза префекта от изумления и страха вылезли из орбит, и он с глухим стуком рухнул на пол.

Всех так потрясла эта сцена, что вряд ли кто-либо из оглушенных ею присутствующих заметил крик ужаса, вырвавшийся из уст Марсии.

Когда пиршество подходило к середине, она испросила у императора позволения ненадолго удалиться.

Ничто уже не напоминало о совершенном здесь убийстве, кроме бледного красно-коричневого пятна на мраморном полу триклиния. Трапеза возобновилась, причем теперь вино не стали, как обычно, разбавлять водой, и оно лилось в кубки густыми тяжелыми струями. Но все равно, наперекор легкомысленным речам, изысканным мелодиям, пантомиме с раздеванием чувствовалось, что присутствующие подавлены тягостным смущением.

Большинство сотрапезников более или менее страстно желало, чтобы не в меру могущественного префекта преторских когорт постигла немилость, но внезапность и, по меньшей мере, неожиданная расторопность, проявленная Коммодом, сам способ расправы — все это глубоко потрясло их. Хотя некоторые поспешили поздравить молодого императора, выразив восхищение его бдительностью и решимостью духа, блистательный пример каковых он только что явил, все это прозвучало довольно неестественно: смерть на пиру — не слишком отрадное предзнаменование. Если бы не боязнь, что это будет выглядеть как неодобрение поступка Цезаря, все бы тотчас разошлись.

— Тебе скучно, Марсия?

Коммод задал вопрос вяло, без подлинного интереса. После происшествия он, по сути, больше ничего не говорил, ограничиваясь лишь тем, что очень много пил, устремив затуманенный взор в пустоту.

— Нет, Цезарь... Просто мне нужно выйти, немного подышать свежим воздухом.

Она еще что-то прибавила — стоны кифар заглушили ее слова, поднялась и быстрым шагом прошла через триклиний.

Как только она оказалась за порогом, ее пронизало глубокое дыхание ночи. Она подняла глаза к истыканному звездами небесному своду. Небо было ясным — только контур высокой горы на вечереющем небе оттеняет столь глубокая синева.

«Боже мой... Боже мой, помоги мне...».

Удерживая дрожь, она вновь увидела Коммода, осыпающего префекта бранью, и то, как этот обливающийся кровью человек с конвульсивно искаженным лицом медленно соскальзывал в смерть.

Как могла природа, будучи столь совершенной, порождать такую двойственность? Алхимия доблести и испорченности, этот контраст — вот что заставляло ее страдать.

До сей поры, она видела в императоре юношу скорее слабого, чем злого. Его увлечение играми на арене, страсть к выходкам, демонстрирующим физическую лихость, — все это было данью возрасту. К тому же общественное мнение более чем терпимо относилось ко всему, что приближало властителя к заурядности. Даже душевная неуравновешенность ее друга до этого мгновения не приводила к по-настоящему серьезным последствиям. Но события нынешнего вечера разорвали пелену ослепления. Она впервые ясно увидела, что связала себя с опасным субъектом, способным в любой момент превратиться в дикого зверя.

Конечно, предательство Перенния ни в коей мере не вызывало сочувствия. Народ отнесется с пониманием. Но не она... Нет, это убийство было слишком легко предсказуемым. Все знали, что у Перенния слишком много врагов, чтобы он мог надеяться избежать падения, рано или поздно уготованного ему. Впрочем, то, что случилось, — всего лишь убийство префекта... Марсии вспомнилось, что подозрение, куда менее обоснованное, привело к исчезновению и сестры императора, и его жены. Последняя была, разумеется, ни в чем не повинна. До нынешнего дня Марсия объясняла устранение этих женщин происками советников Коммода. Таких, как тот же Перенний. Но сегодня она осознала, что это с ее стороны было заблуждением, примером чрезмерной снисходительности к юному Цезарю, а, следовательно, и к себе самой. Задумавшись об этом, она сама не заметила, что медленно бредет к берегу реки.