Жильбер Синуэ - Порфира и олива

— Ты не сказал, как тебя зовут.

— Калликст.

— Это имя тебе к лицу.

— Почему ты так говоришь?

— Каллист значит «Прекраснейший». А ты не знал?

Та же ошибка, которую когда-то сделала Флавия! Он не сдержал улыбки:

— Ты второй человек, от которого это слышу.

— А кто был первым?

Он покачал головой:

— Так. Одна девушка.

— Девушка...

Она произнесла это низким голосом, немного мечтательно. И прибавила почти скороговоркой:

— Девушка, которую ты, конечно, любишь...

— Если глубокая нежность — род любви, то да, я люблю ее.

— Я ей завидую.

Эта фраза вырвалась невзначай, почти бессознательно. Ей было до странности хорошо рядом с этим человеком, которого она едва успела узнать.

И Калликст столь же естественно, как бы парадоксально ни выглядела подобная уверенность, ни на миг не усомнился в искренности ее слов. Прирученный, он уступил и пустился рассказывать ей свою жизнь. О своем неудачном бегстве. О встрече с Флавией. Потом Аполлоний, его конец, служба у Карпофора. Она слушала внимательно, иногда прерывая, прося уточнений. Как далеко она унеслась от безумия, крови, всего того нескончаемого фарса, каким была ее повседневность! Еще никогда она не испытывала такого ощущения внутренней гармонии. Никогда не знала такой доверчивой близости.

Калликст, наконец, умолк, вдруг устыдившись своих откровенностей.

— Мне кажется, ты добрый человек, Калликст. А доброта вещь редкая.

Потом, помолчав, она сказала:

— Мне пора возвращаться. Я ведь приехала сюда не одна.

Ему показалось, что в ее голосе промелькнула нотка сожаления.

Но нет, конечно же, он ошибся, или, вернее, принял желаемое за действительное. К дому они подошли в молчании, а когда впереди замерцал свет факелов, замедлили шаг. Там, в покоях, все еще слышались взрывы смеха, но их хмельное эхо над хрустальной гладью реки, среди уснувшего парка отдавалось особенно резко.

— Марсия!

Молодая женщина замерла.

— Марсия, где ты?

— Император, — через силу выговорила она.

— Император?

— Он, видно, в нетерпении, раз вышел искать меня.

— Но это значит, что ты...

Не отвечая, она ускорила шаг. В потемках снова прогремел все тот же зов:

— Марсия!

Она уже почти бежала. Он схватил ее за руку, заставил остановиться:

— Отвечай! Ты ведь не Марсия? Быть не может, что ты наложница...

Но вдруг застыл, изумленный крепостью тела молодой женщины, жесткостью мускулов, что перекатывались под его пальцами, и новым выражением, проступившим на ее лице.

— Судя по всему, ты никогда меня не видел на арене. Я догадалась об этом.

Она ждала, что его поведение разом станет подобострастным, испуганным, так обычно держались с ней рабы, от этого между нею и ей подобными разверзалась бездонная пропасть. Но нет — он продолжал смотреть на нее в упор:

— Не такой я тебя представлял.

— Марсия!

Голос прогремел еще ближе.

— Знаю. Меня описывают как продажную девку, у которой руки по локоть в крови. Как родную сестру Клеопатры, Мессалины или Поппеи.

Калликст вглядывался в нее так напряженно, словно хотел что-то прочесть в ее душе:

— Ты то, что ты есть...

Теперь уже сама молодая женщина в свой черед оказалась захвачена врасплох. Она повторила задумчиво:

— Я то, что я есть...

И ему почудилось, будто се глаза сказали: «Спасибо, что не произнес приговора...».

— Марсия!!

На сей раз призыв прозвучал нетерпеливо, раздраженно. Тогда она с неожиданной лаской легонько провела ладонью по щеке фракийца, повернулась и мгновенно растворилась в ночном мраке.

В тот вечерний час термы Тита, воздвигнутые на месте прежнего Неронова Золотого Дома, были черны от заполнившей их толпы.

То был первый раз, когда Калликст сопровождал своего господина в бани. Он видел в этом подтверждение своего постоянно растущего престижа: роль, которую Карпофор отводил ему в своих делах, становилась все важнее. Конечно, кое-кто из рабов утверждал, что такое возвышение не обошлось без влияния Маллии. Он не брал на себя труда опровергать это. На самом деле его отношения с племянницей всадника складывались, мягко выражаясь, неровно, а с некоторых пор он изощрялся в поисках такой стратегии, которая позволила бы ему подвести дело к разрыву. Предприятие не из легких, ибо он знал, что сексуальные аппетиты молодой женщины не идут в сравнение ни с чем, кроме ее же собственной мстительности и взбалмошности.

— Смотри, как они все торопятся поприветствовать меня, — кудахтал Карпофор, переступая порог вестиария — помещения для хранения одежды. — Эти заносчивые патриции редко проявляют столько любезности к хомо новус — человеку без роду и племени, который вышел в люди.

— Но теперь-то вы стали сенатором. Не мне вам объяснять, до какой степени люди склонны лебезить перед вышестоящими...

Его господин бросил на Калликста косой взгляд. Ему вовсе не по вкусу пришелся потайной смысл, который он угадал в комментарии фракийца. Тем не менее, приходилось сознаться, что он прав. После его недавнего выдвижения с легкой руки Коммода он не мог не заметить — впрочем, с известным презрением, — как переменились окружающие в своем обхождении с ним.

Раздевшись, эти двое вошли в палестру, где начали с пробежки в тысячу шагов, высоко поднимая бедро на каждом шаге, — подвиг, к которому Карпофор принуждал себя перед каждым омовением. Песок дорожки обжигал ступни Калликста, который, труся вслед за хозяином, разглядывал там и сям разбросанные группы. Одни беседовали в тени портиков, другие загорали на солнышке или затевали партию в тригон, или «треугольник». Эта игра в мяч втроем то и дело прерывалась, когда мальчику-рабу приходилось бегать за мячом, упущенным одним из играющих. Когда, запыхавшись, игроки прекратили свои упражнения, Карпофор и его раб вошли в тепидарий. Почти тотчас какой-то человек подскочил к ним так проворно, будто только и ждал этого мгновения. Калликсту же показалось, что он где-то уже видел его.

— Сенатор! Позволь мне выразить тебе все мое восхищение! Наконец-то мне удалось увидеть воочию, как выглядит человек, в полной мере взысканный судьбой.

При этом физиономия небескорыстного льстеца приобрела подобающее случаю выражение.

— Я же и говорил тебе, Дидий Юлиан, что я — смертный, который на фортуну не обижается.

Не успел он произнести это имя, как перед взором Калликста ожили картины былого. Сколько же лет назад это было? Фуск, он сам, с ними Коммод... Все трое были тогда приглашены в гости к богатому патрицию.

Юлиан, по-видимому, его не узнал. Да и как бы он мог? Около десяти лет минуло. Властитель Рима, если бы столкнулся с ним, когда пировал у Карпофора, тоже, конечно, не обратил бы ни малейшего внимания на раба, которым он являлся. При воспоминании об императоре образ Марсии как бы сам собой естественно возник в его памяти. На самом же деле он оттуда и не уходил с самой той ночи, когда они повстречались в парке. Она-то наверняка и думать о нем забыла... А ростовщик между тем продолжал: