Поль Феваль - Горбун, Или Маленький Парижанин

Еще при Луи-Филиппе 136в Париже на улице Фоли-Мерикур существовал образчик жеманной архитектуры мелких форм, свойственной эпохе первых лет Регентства. В нем причудливо сочетались и греческие, и китайские веяния. Королевские указы старались как могли направить городскую застройку в русло одного из четырех греческих стилей, однако многие из такого рода сооружений походили на беседки и облик их ничем не напоминал Парфенон. Это были бонбоньерки в самом прямом значении этого слова. Даже теперь в «Верном пастушке» изготавливают эти пузатенькие коробочки в китайском или сиамском стиле, большею частью шестиугольные, чья удачная форма доставляет радость взыскательному покупателю.

Принадлежавший Гонзаго домик имел вид беседки, выглядящей храмом. Напудренная Венера XVIII века выбрала его в качестве места для своего алтаря. Там был небольшой белый перистиль с двумя белыми же галереями; коринфские колонны поддерживали второй этаж, скрытый позади балкона, а над этим прямоугольным сооружением вздымался шестиугольный бельведер, увенчанный крышей в виде конусообразной китайской шляпы. По мнению знатоков того времени, это было смело.

Владельцы некоторых шикарных вилл, разбросанных в окрестностях Парижа, полагают, что это они изобрели сей макаронический стиль. Но они ошибаются: китайские шляпы и бельведеры появились еще во времена детства Людовика XV. Вот только разбрасывавшееся щедрой рукою золото придавало причудливым постройкам той эпохи такой вид, какого наши недорогие виллы при всей их шикарности иметь не могут.

Облик этих клеток для хорошеньких птичек мог быть порицаем обладателями строгих вкусов, но они тем не менее выглядели мило, кокетливо и элегантно. Что же касается их внутреннего убранства, то всем известно, какие немыслимые суммы вкладывали вельможи в свои маленькие домики.

Принц Гонзаго, который был богаче полудюжины весьма знатных вельмож вместе взятых, тоже не устоял перед этой чванливой модой. Его прихоть почиталась всеми чуть ли не совершенством. Она представляла собой просторную шестиугольную гостиную, стены которой служили основанием для бельведера. Четыре двери из нее вели в спальни и будуары, которые были бы трапециевидными, если бы с помощью специальных перегородок им не придали правильную форму. Еще две двери, служившие также и окнами, выходили на открытые террасы, утопавшие в цветах.

Но мы, наверное, недостаточно ясно выразили свою мысль. Сооружение такой формы являло собою изыск, каких в Париже эпохи Регентства было очень немного. Чтобы лучше уяснить, что мы имеем в виду, пусть читатель представит себе центральное помещение шестиугольной формы, которое занимало по высоте два этажа, с примыкающими к нему четырьмя прямоугольными будуарами, расположенными наподобие крыльев ветряной мельницы, причем остальные две стены этого помещения выходили на террасы. Находившиеся между будуарами треугольные выгородки использовались как кабинеты и сообщались с террасами, через которые в центральную гостиную проникал свет и воздух. Сей изящный Андреевский крест был спроектирован самим герцогом и являл собою образец еще одного чудачества, коих в его деревушке Миромениль было предостаточно.

Потолок и фризы в этой «причуде Гонзаго» были расписаны Ванлоо-старшим и его сыном Жаном Батистом, которые считались тогда первыми живописцами Франции. Два молодых человека, одному из которых — Карлу Ванлоо, младшему брату Жана Батиста — было всего пятнадцать лет, а второй прозывался Жаком Буше, расписали стены. Последний из них, ученик престарелого мэтра Лемуана 137, сразу стал знаменит — столько прелести и неги вложил он в свои композиции «Сети Вулкана» и «Рождение Венеры». Четыре будуара были украшены копиями Альбани и Приматичо 138, выполнить которые было поручено Луи Ванлоо, отцу семейства.

Короче, домик был просто царским, в прямом смысле этого слова. На двух террасах из белого мрамора помещались античные статуи — только античные, и никак иначе, а лестница, тоже мраморная, считалась шедевром Оппенора 139.

Итак, было около восьми вечера. Обещанный ужин шел полным ходом. Гостиная утопала в огнях и цветах. Под люстрой стоял роскошно накрытый стол, причем известный беспорядок в яствах указывал на то, что пиршество находится в самом разгаре. За столом сидели сотрапезники — известные нам повесы в полном составе, из которых маленький маркиз де Шаверни выделялся степенью подпития. Еще только подали вторую перемену, а он уже почти окончательно утратил рассудок. У Шуази, Навайля, Монтобера, Таранна и Альбре головы были, по-видимому, крепче: они держались прямо и остерегались произносить слишком уж большие глупости. Напряженный и немой барон де Батц, казалось, пил только воду.

Были в гостиной, понятное дело, и дамы, которые, естественно, принадлежали в основном к Опере. Это была, прежде всего, мадемуазель Флери, к которой принц Гонзаго питал благосклонность, затем мадемуазель Нивель, дочь Миссисипи, потом пышнотелая Сидализа, милая девица, которая словно губка впитывала в себя мадригалы и острые словечки, чтобы потом обратить их в глупость, когда ее об атом попросят; были там и мадемуазель Дебуа, Дорбиньи и еще несколько противниц всякой стеснительности и предрассудков. Все они были хорошенькие, юные, веселые и смелые сумасбродки, готовые рассмеяться когда угодно, даже когда им хотелось поплакать. Таково уж свойство их ремесла: кто платит, тот и музыку заказывает.

Печальная танцовщица — это злокачественный продукт, пользоваться которым не имеет смысла.

Иные полагают, что самая большая беда этих удручающих и порой удрученных существ, которые трепыхаются среди розового газа, словно рыбки на сковороде, заключается в том, что они не имеют права плакать.

Гонзаго за столом не было — его вызвали в Пале-Рояль. За столом, кроме его пустующего кресла, было еще три незанятых места. Одно из них принадлежало донье Крус, которая удалилась сразу после ухода Гонзаго. Она очаровала всех до такой степени, что разговор не сумел достичь тех высот, на которые он обычно поднимался после первой перемены на оргиях времен Регентства.

Никто не знал наверное, заставил ли Гонзаго прийти донью Крус или же эта пленительная сумасбродка сама вынудила принца пригласить ее к столу. Как бы там ни было, она блистала и все выражали ей свое восхищение, за исключением толстячка Ориоля, оставшегося верным рабом мадемуазель Нивель.

Другое свободное место не занимал никто. Третье принадлежало горбуну Эзопу II, которого Шаверни только что победил в дуэли на бокалах шампанского.

Мы вошли в залу в тот момент, когда Шаверни, празднуя свою победу, навалил кучею плащи и накидки женщин на несчастного поверженного горбуна, лежавшего в этих тряпках, словно в громадной колыбели. Мертвецки пьяный горбун не жаловался. Он уже был полностью погребен под этим мягким холмом и — Бог свидетель! — рисковал задохнуться.