Алексей Пиманов - Александровский cад

Перед несколькими лодками, качающимися у причала, происходила невероятная сутолока с тюками и чемоданами. Только одна из женщин стояла, не двигаясь, на носу шаланды и всматривалась в даль. Внимательный глаз сразу мог заметить, что она сильно больна. Одной рукой она держалась за мачту, а другой – прикрывала воспаленные глаза. Она не повернула голову даже тогда, когда усатый есаул перепрыгнул через борт и закричал:

– Нельзя больше ждать, Анна Сергеевна! Корабль уйдет!

Женщина обернулась.

– Еще минуту, пожалуйста… Есаул уперся веслом в берег.

– Нельзя, Анна Сергеевна, нельзя!

Он отложил весло и взял женщину под руку.

– Да вы не волнуйтесь, Владимир Андреевич нагонит. Ей-богу, нагонит! В крайнем случае есть еще один, последний пароход…

Лодка отчалила, и есаул силой усадил Анну на скамейку…

В Севастополе Татищевы застряли на несколько недель. Красные все плотнее перекрывали пути к отходам, а они никак не могли двинуться дальше-, маленький Алешка и Анна заболели почти одновременно. Владимиру стоило огромных трудов уговорить командующего оставить его в городе с женой и сыном. Тот долго не соглашался, не желая расставаться со своим любимцем, но в конце концов уступил, разрешив взять в подмогу двоих – адъютанта Петю Хромова и есаула Прокопенко. Лешку им удалось пристроить в госпиталь, а Анну решили выхаживать на дому.

Паника в городе началась неожиданно. Прорыв красных был стремительным и все сметающим на своем пути. Татищев еле успел посадить Анну в лодку, оставил с ней Прокопенко, а сам с Петром бросился в госпиталь за сыном. Только далеко им продвинуться не удалось. В нескольких сотнях метров от причала уже шел бой. В город пройти оказалось невозможно. Они вьнг/ждены были залечь и вступить в перестрелку, прикрывая отход женщин. Несколько раз Татищев оборачивался на воду и видел, что Прокопенко все-таки сумел уговорить Анну – лодка наконец отчалила и медленно поплыла к пароходу. Когда недалеко ухнул первый снаряд, он инстинктивно вновь посмотрел на корабль. Лучше бы Владимир этого не делал. Еще один снаряд попал в лодку у него на глазах… А в следующее мгновение накрыло их окоп…

Когда он очнулся, было уже темно. Его, видимо, приняли за мертвого, поэтому добивать не стали. Рядом лежал Петя Хромов с остановившимся взглядом мальчишеских глаз. До окраины города Владимир Татищев дополз – идти не мог. В крайнюю хату постучал наудачу, а когда дверь наконец скрипнула, потерял сознание…

Очнулся он от страшной боли, которая пронзила голову. Владимир открыл глаза и увидел склонившуюся над ним женщину.

– Анна… – хрипло простонал он.

– Тихо, хлопец, тихо, – прошептала женщина. Узкими полосками белой материи она бинтовала ему голову. Владимир попытался приподняться на локтях, но женщина мягко взяла его за плечи и приложила палец к губам:

– Молчи, хлопец. Красные в городе…

Она подошла к печи и что-то бросила в огонь. Вспыхнули языки пламени, и Татищев увидел, как загорелась его белогвардейская форма.

– Запомни, ты мой брат. А ежели комиссары спросят че шо, говори, что с фронта ты, с германского, под бомбежку попал, в красных хошь служить. Усек?

Татищев попытался кивнуть, но адская боль вновь пронзила голову…

Когда он снова открыл глаза, голова уже почти не болела. Татищев приподнялся на локтях и осмотрелся. Ни избы, ни женщины не было. Зато появились медсестры и санитары, которые носили раненых.

В углу огромной палатки висела занавеска, за которой шла операция. Остро пахло потом и медицинскими препаратами. Татищев уже хотел окликнуть врача, но чей-то стон заставил его обернуться. На соседней койке лежал боец.

Владимир перегнулся и тронул его за плечо.

– Эй! Парень…

Боец ничего не ответил – он находился в забытьи. Рядом у кровати валялась застиранная гимнастерка и смятая грязная буденовка. Татищев все понял и отдернул руку. Боец опять застонал, затем захрипел, вытянулся в струнку и замер.

– Эй, – позвал осторожно Владимир.

Солдат не шелохнулся. И тут Татищева осенило. Превозмогая внезапную резкую боль в голове, он встал, нагнулся, достал из гимнастерки красноармейца его документы и вернулся на свою кровать. Едва он засунул документы в карман, как в палатку вошли две медсестры и направились к соседней койке. Владимир закрыл глаза и притворился спящим. Одна из медсестер взяла руку умершего красноармейца, и Татищев услышал ее голос:

– Все, отмучился. Надо отметить в полковой книге. Вторая устало зевнула и спросила:

– А где его документы?

– Погляди в гимнастерке. Наступила долгая пауза.

– Нет чего-то, – услышал Татищев ленивый голос медсестры. – Потерял, видать, в бою.

Ее подруга подошла к постели Татищева и поправила подушку.

– Да и бог с ними. Запишем Ивановым. Одним больше, одним меньше…

– А этот? – Ее подруга указала на Владимира.

Та запустила руку в карман татищевской гимнастерки.

– Казарин… Владимир… Константинович, – прочитала она.

Услышав это, Татищев про себя усмехнулся: «Вот повезло, даже имя менять не пришлось!»

– Вот так я стал красноармейцем Казариным, – завершил свой рассказ Владимир Константинович. – В госпитале я провалялся месяц, а потом был отправлен в Подмосковье долечиваться. В поезд я садился уже с тобой на руках… – Машинами я заболел еще пацаном, до Первой мировой, читал всю специальную литературу. Поэтому, когда пришел устраиваться на работу в гараж Смольного, мог дать фору любому. А потом мы переехали в Кремль… Лешка все это время, не отрываясь, смотрел на отца, и не узнавал его. Обычно спокойный и невозмутимый, Владимир Константинович не мог скрыть своего волнения, несколько раз в его глазах появлялись слезы. Когда отец замолчал, Алексей что-то хотел сказать, но не смог. Все слова казались пустыми и бесцветными. А Владимир Константинович смахнул невидимые крошки со стола и, не глядя на сына, произнес:

– Ладно, давай решать, как жить дальше.

Лешка заулыбался, в глазах вновь появилась хитринка:

– Дальше? Дальше мы будем жить так: утром я доложу о результатах своего расследования Шапилину. Петр Саввич немного поволнуется…

В это момент Казарин ясно представил себе «волнения» своего начальника, отчего мурашки пробежали у него по спине.

– Но, думаю, не съест же он меня…

В кабинете начальника особого отдела ЦК стоял крик, от которого дрожали стекла в шкафах:

– Да я тебя под арест… Трое суток карцера! – орал Шапилин на Лешку. – Сыщик хренов! Я тут ночи, понимаешь, не сплю, а он, видите ли, до утра решил подождать. Да ты, Пинкертон кремлевский, должен был меня среди ночи поднять. Дескать, нашел документ, и точка… да тебя убить мало!