Отто Гофман - Опасности диких стран

Через эту площадку и должен был пройти Натан. Он двигался без страха, хотя возникшее на его пути препятствие кого-то другого очень испугало бы. Рядом с сараем он увидел костер, который уже догорал. Однако порывы ветра время от времени раздували затухающие искры, и вспыхивавшее пламя освещало в эти мгновения место вокруг костра. Натан заметил нескольких индейцев, которые лежа дремали, а их ружья стояли рядом с ними, прислоненные к столбу.

Эта неожиданность не испугала Натана, наоборот, натолкнула его на некоторые мысли. Сперва он подумал, что это ночные караульные, потом ему показалось, что это гости, оставшиеся ночевать в деревне, — казалось, хозяева позаботились об их удобстве, дав им для ночлега кучу сена и маисовой соломы. К тому же их позы свидетельствовали о том, что они все пьяны.

Натан остановился, но не надолго. Он обогнул площадь и стал тихо красться от дерева к дереву, от куста к кусту, пока миновал спящих. Он подошел к просторному вигваму, который можно было принять за жилище вождя. Вигвам был построен из грубо сколоченных досок и бревен и состоял лишь из одной комнаты. Но, наподобие флигелей, к нему с двух сторон было пристроено еще несколько летних комнат — палатки из звериных шкур. Должно быть, они соединялись внутри, хотя у каждой из палаток была своя дверь из циновки и выходила на площадку.

Все это Натан рассмотрел при свете затухающего костра. Строение, как и подобало жилищу вождя, стояло в стороне. Вокруг рос кустарник, и только одно высокое дерево простирало ветви, как руки великана-сторожа, словно стараясь предохранить хижину от посторонних взоров. Натан еще раз оглянулся назад и заметил палатку, в которой был виден свет и, как ему показалось, слышался шепот. Он пополз вперед, не сомневаясь в том, что Эдита совсем близко. Он надеялся, что путь окажется совершенно свободным. Но ошибся. При свете в очередной раз вспыхнувшего костра он заметил темное лицо дикаря, который находился на расстоянии протянутой руки. То был индеец, который, вероятно, будучи пьяным, споткнулся о куст, свалился, и сон сразу одолел его. Натан содрогнулся. Но не от страха — не мог же в таком человеке, как он, возникнуть страх при виде пьяного индейца. Индеец был в полном забытьи и притом без всякого оружия. По крайней мере, Натан не заметил ни на нем, ни поблизости от него ножа или топора. Но в свирепом лице, сморщившемся от старости и изборожденном рубцами, в изувеченной, но мощной руке, покоившейся на груди, было что-то такое, что будило воспоминания Натана и вызывало в нем смешанное чувство ярости и ужаса.

В первую секунду Натан отскочил и поспешно бросился на землю, чтобы спрятаться, если индеец проснется. Но дикарь, одурманенный напитком, которого он, по-видимому, хлебнул через меру, спал непробудным сном. Натан снова поднялся и склонился к лицу индейца.

Однако свет костра снова померк и не освещал лица спавшего. Со смелостью, которая была только следствием напряжения и любопытства, отогнул теперь Натан кусты в сторону и с удовольствием отметил, что свет костра снова скользнул по лицу врага. С чувством, которое заставило забыть его обо всем, он ясно различил черты лица, которые неизгладимо врезались в его память. Это было лицо воина, старое, покрытое рубцами, такое, каким мог гордиться только отличнейший герой племени. Глубокие шрамы бороздили также и голую грудь спавшего. Одежды его из дубленых кож, хотя и очень грязные, были украшены множеством серебряных иголок и пучками человеческих волос, местами на коже сверкал широкий испанский талер. Во всем облике виделось что-то особенное, не позволявшее принять старца за обыкновенного воина. В каждом ухе висело по цепочке из серебряных монет, больших и маленьких — роскошь, которую может позволить себе только предводитель.

Человек этот и был, верно, предводителем: на его голове было украшение, состоявшее из клюва и когтей коршуна, а также целой дюжины перьев этой птицы. Это было, как уже раньше рассказывал Натан, особым отличием Венонги, Черного Коршуна. Итак, Венонга, старейший, знаменитейший и некогда могущественнейший предводитель своего племени, лежал теперь перед Натаном, грязный и пьяный, у двери своего собственного жилища, добраться до которой он был не в состоянии.

С ненавистью смотрел Натан на дикаря. Злая усмешка блуждала у него на устах, когда он осторожно вынул из-за пояса свой старый, но все еще блестящий и острый нож, и стал нащупывать уязвимое место на груди дикаря, в полной уверенности, что тот не проснется. Венонга, между тем, продолжал спать, хотя рука белого человека лежала уже на его груди, на ребрах, ощущая биение сердца врага. Стоило сделать один удар, и нож вонзился бы глубоко в сердце, которое никогда не ведало ни сострадания, ни раскаяния. Натан и намеревался нанести такой удар. Казалось, он забыл обо всем окружающем. Он видел только свою жертву, которая была распростерта перед ним в глубоком сне. Мускулы были напряжены, но рука Натана дрожала от волнения.

Еще минуту медлил он, преодолевая это волнение. Но вдруг до его слуха донесся голос из хижины и решимость его сразу ослабела. Он отступил, и к нему вернулась рассудительность. Он осознал снова, в каком положении и для чего он здесь находится. Жалобные звуки женского голоса пробудили новые чувства в его сердце. Он снова вспомнил о бедной пленнице; ведь он пришел спасти несчастную! Он должен был руководствоваться чувством любви и милосердия, а не злобы и мести… И глубоко, с болью вздохнув, он тихо сказал:

— Нет, не напрасно будешь ты меня звать.

Тихо и осторожно он опять вложил свой нож в ножны, покинул Венонгу и как змея проскользнул сквозь кусты и приблизился к самой палатке, откуда доносились жалобные звуки. Ползком, на животе, он достиг дверей палатки и заглянул в щель сквозь циновку. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы убедиться, что он достиг цели своего опасного путешествия.

Палатка была небольшой. Но так как она была плохо освещена и наполнена густым чадом, было трудно разобрать, что происходило в дальнем, темном углу. Вся палатка была сделана из циновок, натянутых на столбы. Один столб посредине поддерживал крышу, и на нем, так же как и на стропилах, висели разные кухонные и домашние принадлежности: деревянные кубки, глиняные горшки, медные сковороды, а также ружья, топоры, копья, сушеные коренья, полотна, кожи и много других вещей, которые, вероятно, были когда-то похищены у белых. Здесь были и недоуздки, узды, шляпы, сюртуки, шали, передники. Бросался в глаза узел со скальпами, среди которых были и скальпы с длинными волосами: по-видимому, дикари считали локоны женщины такими же ценными трофеями, как и пучок волос старого, опытного воина. На полу вигвама лежали кожи, служившие постелями. На них валялись разбросанные в беспорядке полотняные платки, одежда и другие вещи. Все говорило о том, что хижина долгое время служила чем-то вроде кладовой, которую вдруг, наскоро, оборудовали для нежданных гостей.