Джеймс Купер - Долина Виш-Тон-Виш

— Мой бледнолицый друг говорил очень мудро, — сказал он, когда тот умолк. — Но он слабо видит в этих лесах: он слишком много сидит в тени; его глаза лучше видят на вырубке. Метаком не хищный зверь. Его клыки поистерлись; его ноги устали от ходьбы; он не может совершить дальний прыжок. Мой бледнолицый брат хочет поделить землю. Зачем заставлять Великого Духа делать свою работу дважды? Он дал вампаноа их охотничьи земли и места на соленом озере, чтобы ловить себе рыбу и моллюсков, и он не забыл своих детей — наррагансетов. Он поместил их посреди воды, потому что увидел, что они умеют плавать. Разве он забыл про йенгизов? Или поместил их в болоте, где они превратились бы в лягушек и ящериц?

— Язычник, мой голос никогда не станет отрицать даров моего Бога! Его рука привела моих предков в плодородную землю, богатую добрыми плодами мира сего, счастливо расположенную, опоясанную озерами и урожайную. Счастлив тот, кому оправданием может послужить дом, построенный в его пределах.

Пустая бутыль из тыквы лежала на утесе рядом с Метакомом. Наклонившись над потоком, он наполнил ее водой до краев и подержал сосуд перед глазами своих собеседников.

— Смотри, — сказал он, указывая на ровную поверхность жидкости, — столько Великий Дух велел ей вмещать. Теперь, — добавил он, зачерпнув ладонью другой руки из ручья и вылив горсть в бутыль, — теперь мой брат знает, что некоторое количество должно вылиться. Вот так и с его страной. В ней больше нет места для моего бледнолицего друга.

— Если бы я пытался обмануть твои уши этими россказнями, я бы поселил лживость в своей душе. Нас много, и мне жаль, что о некоторых из нас приходится говорить, что они похожи на тех, кому имя — «легион». Но сказать, что уже нет места для всех, чтобы умереть там, где они родились, — значит говорить заведомую неправду.

— Земля йенгизов хорошая, очень хорошая, — возразил Филип, — но их юношам нравится та, что еще лучше.

— Твоя натура, вампаноа, не способна понять мотивы, что привели нас сюда, и наш разговор становится бесполезным.

— Мой брат Конанчет — сахем. Листья, опадающие с деревьев его страны в сезон холода, ветер заносит в мои охотничьи земли. Мы соседи и друзья, — заявил он, слегка наклонив голову в сторону наррагансета. — Когда скверный индеец бежит с островов к вигвамам моего народа, его секут и отсылают обратно. Мы держим тропу между нами открытой только для честных краснокожих людей.

Филип говорил с презрительной усмешкой, которую его обычное величественное поведение не скрыло от его союзника вождя, хотя она была такой слабой, что полностью ускользнула от внимания того, кто стал объектом его сарказма. Конанчет встревожился и в первый раз за время диалога нарушил молчание.

— Мой бледнолицый отец — храбрый воин, — заметил молодой сахем наррагансетов. — Его рука сняла скальп Великого сагамора 122его народа!

Выражение лица Метакома мгновенно изменилось. Вместо иронического презрения, которое изображали его губы, оно стало серьезным и почтительным. Он пристально вгляделся в твердые и обветренные черты своего гостя. И вполне вероятно, что слова более любезные, чем сказанные им до тех пор, слетели бы с его уст, если бы в этот момент молодой индеец, сидевший в карауле на вершине утеса, не подал сигнал, что кто-то приближается. И Метаком, и Конанчет, казалось, восприняли этот крик с некоторым беспокойством. Однако ни тот, ни другой не встал, и ни один из них не обнаружил такого доказательства тревоги, которое означало бы более глубокий интерес к помехе, чем естественным образом могли вызвать обстоятельства. Вскоре стал виден воин, вошедший в лагерь со стороны леса, лежавшего, как было известно, в направлении Виш-Тон-Виша.

В ту минуту, как Конанчет увидел личность вновь прибывшего, его взгляд и поза обрели прежнее спокойствие, хотя взгляд Метакома еще оставался хмурым и недоверчивым. Разница в поведении вождей, однако, была недостаточно сильна, чтобы ее заметил Смиренный, собиравшийся завершить разговор, когда вновь прибывший прошел мимо группы воинов в лагерь и уселся около них на камень, лежавший так низко, что вода омывала его ступни. По обычаю, некоторое время индейцы даже не приветствовали друг друга, и все трое, казалось, рассматривали этот приход как вещь привычную. Но беспокойство Метакома ускорило общение, сократив паузу.

— Мотукет, — сказал он на языке их племени, — потерял след своих друзей. Мы подумали, что вороны бледнолицых) подбирают его кости!

— На его поясе не было скальпа, и Мотукету было стыдно, что его видели среди юношей с пустыми руками.

— Он помнил, что слишком часто возвращался, не поразив смертельного врага, — ответил Метаком, вокруг твердого рта которого таилось выражение плохо скрываемого презрения. — А сейчас он одолел воина?

Индеец, бывший просто человеком более низкого положения, поднял трофей, висевший у него на поясе, чтобы показать его вождю. Метаком взглянул на внушающий отвращение предмет со спокойствием и почти с интересом, с каким знаток рассматривал бы какой-нибудь древний памятник победы прежних веков. Он продел палец в отверстие в коже, а потом, заняв прежнее положение, сухо заметил:

— Пуля попала в голову. Стрела Мотукета причиняет мало вреда!

— Метаком никогда не смотрел на юношу как друг, с тех пор как брат Мотукета был убит.

Взгляд, который Филип бросил на эту мелкую сошку из своего стана, хотя и не был лишен подозрительности, был исполнен царственного и дикарского презрения. Белый свидетель не мог понять разговора, но недовольство и беспокойные взгляды обоих слишком явно показывали, что диалог был далеко не дружественным.

— У сахема разногласия с его юношей, — заметил он, — и из этого он может понять природу того, что побуждает многих покинуть страну своих отцов под восходящим солнцем ради этой глуши на западе. Если теперь он готов слушать, я коснусь далее порученного мне дела и остановлюсь более подробно на предмете, который мы затронули лишь слегка.

Филип проявил внимание. Он улыбнулся гостю и даже кивнул в знак согласия с предложением. В то же время его острый взгляд, казалось, читал в душе своего подчиненного сквозь завесу его угрюмого лица. Как бы играя, пальцы его правой руки переместили оружие с груди к бедру, словно им не терпелось схватить нож, чья рукоять из оленьего рога лежала всего в нескольких дюймах от них. Однако его поведение в отношении белого человека оставалось сосредоточенным и полным достоинства. Последний снова собрался заговорить, когда своды леса внезапно взорвались залпами мушкетов. Все в лагере и близ него вскочили на ноги при хорошо знакомом звуке и тем не менее пребывали в неподвижности, словно там было установлено множество темных, но живых статуй. Послышался шелест листьев, а затем тело молодого индейца, стоявшего на посту на утесе, скатилось к краю обрыва, откуда упало, как бревно, на упругую крышу одного из жилищ внизу. Из леса позади лагеря исторгся крик, среди деревьев прогремел залп, и сверкающий свинец просвистел в воздухе, со всех сторон срезая ветки с подлеска. Еще два вампаноа покатились по земле в смертельной агонии.