Джеймс Купер - Долина Виш-Тон-Виш

Даже самый несведущий глаз не мог ошибиться насчет личности того, кто обладал наиболее весомым авторитетом. Воин в тюрбане, уже представленный на этих страницах, занимал центр группы в спокойной и полной достоинства позе индейца, выслушивающего или дающего совет. Его мушкет нес человек, стоявший в ожидании, в то время как нож и топор вернулись на свое место на его поясе. Он набросил легкое одеяло, которое лучше было бы назвать плащом, ярко-красного цвета на свое левое плечо, откуда оно красиво ниспадало складками, оставляя всю правую руку свободной, а большую часть его широкой груди выставленной напоказ. Из-под этого плаща по капле медленно стекала кровь, окрашивая пол возле его ног. Выражение лица этого воина было суровым, хотя быстрые движения неустанных глаз выдавали большую работу ума не меньше, чем неуемную подозрительность. Человек, искусный в физиогномике, мог бы также подумать, что тень подавляемого недовольства боролась с хладнокровными привычками, ставшими частью характера этого индивидуума.

Два спутника, стоявшие ближе всех к вождю, были, как и он сам, людьми старше среднего возраста и с похожими выражением и чертами, хотя не так четко обозначенными и не обнаруживавшими признаков недовольства, время от времени мелькавших в глазах, которые, несмотря на столь натренированный и столь деспотичный дух, не всегда могли сдержать свой яркий блеск. Человек говорил, и по его взгляду было видно, что предметом разговора был четвертый и последний из их числа, занимавший позицию, позволявшую слышать то, о чем говорилось.

В лице этого вождя читатель узнает юношу, который вступил в схватку с Марком и чей быстрый маневр на фланге отряда Дадли первым изгнал колонистов с лугов. Красноречивое положение ног, натяжение сухожилий и напряжение мускулов, описанные ранее, теперь исчезли. Они уступили место своеобразному отдыху, отличающему индейского воина в моменты бездействия совершенно так же, как это характеризует поведение человека, приученного к формам более изысканной жизни. Одной рукой он слегка опирался на мушкет, а с запястья другой, свободно лежавшей вдоль его бока, свисал на ремне из оленьей жилы томагавк, ронявший капли человеческой крови. На его теле не было другой одежды, чем та, в которой он сражался, и в отличие от своего более пожилого сотоварища по власти он вышел из боя без единой раны.

Фигура и черты этого молодого воина могли бы служить образцом превосходной индейской мужественности. Налитые, округлые, безупречно правильные конечности отличались чрезвычайной энергией, не будучи столь же примечательны мускулистостью. Последняя особенность, прямая поза, отстраненный и великодушный взгляд, так часто облагораживавший его лик, имели близкое сходство со статуей пифийского Аполлона 107, а в налитой, хотя и немного женственной, груди было такое же сходство с тем обликом невинности животного, какой прослеживается в традиционных изображениях Вакха 108. Однако сходство с божеством, вряд ли способное пробудить возвышенные чувства в зрителе, не внушало неприязни, ибо оно в какой-то мере смягчало жесткость взгляда, который пронзал подобна взгляду орла и который в ином случае мог оставить впечатление слишком малого сочувствия к привычным человеческим слабостям. Все же молодой вождь был в меньшей степени отмечен этой полноватостью груди — плодом периодов бездействия, постоянной поблажки первейшим потребностям природы и полного воздержания от тяжелого труда по сравнению с большинством тех, кто либо тайно совещались поблизости, либо мерили шагами землю возле дома. В нем это была скорее черта, достойная восхищения, чем упрека, ибо она, казалось, говорила о том, что, вопреки явным признакам суровости, которые обычай и, возможно, характер так же, как и ранг, сконцентрировали в его облике, под всем этим ощущалось и сердце, способное к милосердию человечности. В данном случае его блуждающий взгляд, хотя испытующий и полный значения, явственно смягчался выражением, выдававшим странное и нежеланное душевное смятение.

Совещание троих окончилось, и воин с тюрбаном на голове приблизился к пленникам шагом человека, принявшего решение. Когда грозный вождь подошел ближе, Уиттал отступил, пристроившись сбоку от молодого воина в манере, выдававшей большую близость и, возможно, большее доверие. Внезапная мысль осветила лицо последнего. Он отвел слабоумного на край террасы и заговорил тихо и серьезно, указывая на лес, а когда увидел, что его гонец во всю прыть уже пересекает поля, вернулся со спокойным достоинством в центр группы, расположившись так близко от своего друга, что складки ярко-красного одеяла задевали его локоть. До этого мгновения молчание не прерывалось. Когда большой вождь уловил приход второго, он бросил нерешительный взгляд на своих друзей, но, вновь приняв прежний сосредоточенный вид, заговорил.

— Человек многих зим, — начал он на вполне понятном английском, хотя и обнаруживавшем затрудненность речи, которую мы не будем пытаться воспроизвести, — почему Великий Дух сделал твой народ подобным голодным волкам? Почему у бледнолицего желудок сарыча, горло пса и сердце оленя? Ты видел много раз таяние снегов; ты помнишь молодое дерево побегом. Скажи мне, почему душа йенгизов такая большая, что должна владеть всем, что лежит между восходящим и заходящим солнцем? Говори, ибо мы хотим знать причину, почему такие длинные руки даны таким маленьким телам.

Характер событий того дня пробудил всю скрытую энергию Пуританина. Поутру он воспрянул духом с обычным воодушевлением, с каким всегда приветствовал день отдохновения. Волнение штурма застало его стоящим выше самых больших земных потрясений и, усилив чувства, которые никогда не могут угаснуть в человеке, близко познавшем обычаи войны, укрепило его мужественное упорство и еще сильнее преисполнило покорностью и терпением. Под влиянием этих чувств он ответил с суровостью, равнозначной серьезности индейца:

— Господь ввергнул нас в узилище язычников, и тем не менее имя его будет благословенно под моей кровлей! Из зла произойдет добро; а из этого торжества невежды последует вечная победа!

Вождь пристально взглянул на говорящего, чья истощенная фигура, почтенное лицо и длинные волосы, дополняемые румянцем воодушевления, игравшим под тусклыми и глубоко посаженными глазами, выдавали характер, казалось, возвышавшийся над человеческими слабостями. Склонив голову в суеверном почтении, он мрачно отвернулся к тем, кто по своему характеру представлялись людьми более от мира сего и потому больше подходили для замыслов, занимавших его мысли.

— Дух моего отца крепок, но его тело подобно ветке обгоревшего болиголова! — Таким лаконичным заявлением он предварил свое следующее замечание. — Почему так? — продолжал он, сурово глядя на трех человек, так недавно противостоявших ему в смертельной схватке. — Вот люди с кожей как цветок кизила и, однако же, с такими темными руками, что я их не вижу!