Бруно Травен - Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)

– С какого вы корабля? – спрашиваю я.

– А ты, янки, что здесь делаешь? Мы еще не видели здесь ни одного янки.

– Мой корабль ушел из-под носа, и я жду другого.

– Без страхового полиса, ге?

– Вы угадали.

– Хочешь улизнуть отсюда?

– Во что бы то ни стало.

– Мы на «Шотландце».

– А куда идете? – спросил я.

– В Болонью. Туда мы можем тебя довезти. Дальше нельзя. Боцман у нас собака.

– Ладно. Хотя бы до Болоньи. Когда вы снимаетесь?

– Самое лучшее, если ты придешь в восемь. В это время боцман как раз выпивает. Мы будем стоять на палубе. Если шапка будет у меня на затылке, можешь подняться; если же нет, то подождешь. Не ходи только слишком много у нас под носом. Если же тебя поймают, дай лучше побить себе морду, но не выдавай нас. Здесь дело чести, понял?

В восемь часов я был на месте. Шапка сидела на затылке. Боцман был пьян, как стелька, и не протрезвился до самой Болоньи. Тут я вышел и очутился во Франции.

Я разменял свои деньги на французские франки. Потом отправился на вокзал, где стоял экспресс «Болонья – Париж». Взял билет до первой станции и сел в поезд.

Французы слишком вежливы, чтобы беспокоить пассажиров в дороге.

Так я доехал до Парижа. Но тут стали проверять билеты, а у меня билета не оказалось.

Опять полиция. Ну конечно! Да и как дело могло бы обойтись без полиции? Пошло невероятное коверканье языка. Я – несколько слов по-французски, они – несколько слов по-английски. Большую часть того, что они говорили, мне приходилось отгадывать: «Откуда я?» – «Из Болоньи».– «Как я попал в Болонью?» – «На корабле». – «Где моя корабельная карточка?» – «У меня ее нет».

– Что, у вас нет корабельной карточки?

Этот вопрос я понял бы, если бы ко мне обратились даже по-санскритски, потому что жесты и тон, с которыми этот вопрос предлагается, всегда так у всех одинаковы, что ошибиться невозможно.

– Паспорта у меня тоже нет. И никакого удостоверения. У меня вообще нет никаких бумаг. И никогда не было.

Все это я произношу залпом, без передышки. По крайней мере, им не придется ставить мне этих вопросов и терять время. Я вижу, что они озадачены, потому что одну минуту ни один из них не знает, что сказать и что спросить. К счастью, у них остается случай с билетом, которого у меня не оказалось. И на следующий день опять начинается допрос. Я спокойно предоставляю им говорить. Я ничего не понимаю. В конце концов, мне становится ясно, что меня ожидает десять дней заключения за мошенничество на железной дороге или нечто подобное. Точно не знаю, за что. Да мне это и безразлично. Главное то, что я в Париже.

Мое пребывание в тюрьме было очень забавно.

Первый день. Водворение, купанье, осмотр, чистое белье, распределение по камерам. Первый день прошел.

Второй день. Явка к кассиру за получением квитанции на отобранные у меня при аресте деньги. Вторичное установление личности и занесение в толстую книгу. После обеда прием у тюремного духовника. Он уверяет меня, что отлично говорит по-английски. Но на таком английском языке, наверно, говорили в Англии еще до Вильгельма Завоевателя. Я не понял ни единого слова из этого «отличного» английского языка, но и виду не подал, что не понимаю. Говоря о боге, он произносил это слово так: «Goat», и я был уверен, что он говорит о козле. Так прошел и второй день.

Третий день. Перед обедом меня спросили, пришивал ли я когда-нибудь тесемки к фартукам. Я ответил: «Нет». После обеда мне заявили, что я назначен в фартучное отделение. Так прошел третий день.

Четвертый день. Перед обедом мне дали иглу, ножницы, нитки и наперсток. Наперсток не годился. Но мне сказали, что другого нет. После обеда мне показали, как я должен класть иголку, ножницы и наперсток на табуретку, а табуретку ставить посреди комнаты перед тем, как покинуть камеру для прогулки. Снаружи двери красовалась надпись: «Имеет право на пользование ножницами, иглой и наперстком». Так прошел четвертый день.

Пятый день – воскресенье.

Шестой день. Утром меня ведут в рабочую казарму. После обеда мне указывают мое место в казарме. Прошел шестой день.

Седьмой день. Утром мне показывают заключенного, который должен обучить меня пришивать тесемки к фартукам. После обеда заключенный говорит мне, чтоб я вдел нитку в иглу. Прошел и седьмой день.

Восьмой день. Мой учитель показывает мне, как пришивать тесемки. После обеда – купанье и взвешивание. Восьмой день прошел.

Девятый день. Утром меня вызывают к директору. Мне сообщают, что завтра истекает мой срок, и спрашивают, нет ли у меня жалоб. Потом меня берут на учет как иностранца. После обеда мне показывают, как надлежит пришивать тесемки. Прошел девятый день.

Десятый день. Утром я пришиваю тесемку к фартуку. Мой учитель разглядывает пришитую тесьму полтора часа и потом говорит, что она пришита неверно и что он должен ее отпороть. После обеда я пришиваю еще одну тесьму. После того как я пришил один конец тесьмы, меня вызывают к отправке. Меня взвешивают, обыскивают, выдают мне мою одежду; я переодеваюсь, и мне разрешается выйти во двор на прогулку. Прошел и десятый день.

На следующее утро в шесть часов меня спрашивают, хочу ли я получить еще раз завтрак. Я отвечаю: « Нет». Меня ведут к кассиру, где я жду некоторое время, потому что он еще не пришел. Мне все же дают завтрак; наконец кассир приходит и возвращает мне мои деньги. Потом мне дают пятнадцать сантимов за исполненную мною работу, и я свободен. Не много заработала на мне Франция, и если железная дорога воображает, что она возместила свои убытки, то жестоко ошибается.

На воле я сразу же попал в объятия полиции. Мне заявили, что в течение пятнадцати дней я должен оставить пределы Франции тем же путем, каким попал в страну. Если же по истечении пятнадцати дней меня здесь найдут, то ко мне будут применены законные меры.

Итак, ко мне будут применены законные меры. Я не вполне уяснил себе смысл этих слов: шла ли здесь речь о моем повешении или сожжении на костре. А почему бы и нет? В наше время совершенной демократии беспаспортный, а значит, и лишенный права выборов, является еретиком. Каждый век имеет своих еретиков и своих инквизиторов. В наши дни паспорт, виза, ограничения иммиграции играют роль догматов, на которых зиждется непогрешимость папы, догматов, в которые человеку приходится верить, чтобы избежать последовательного ряда пыток. Прежде тиранами были князья, в настоящее время – тиран государство. Конец всякой тирании – все равно, кто бы ни был тиран, – низложение и революция. Свобода слишком тесно срослась со всем существом и волей человека, чтобы человек мог примириться с какой бы то ни было тиранией, в какой бы обманчивой форме она ему не являлась, хотя бы в форме многообещающего права участвовать в выборах.