Бруно Травен - Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)

Декларировать и в пути менять курс. Эй, разлюбезный друг, знаем мы эти махинации! Марокко и Сирия платят хорошую цену за контрабанду. Карася, переплывшего уже столько морей, не так-то легко обмануть. Мне не впервые иметь дело с контрабандистами.

– Вы мне сказали до Ливерпуля, а в Ливерпуле я могу уволиться! – кричу я в исступлении карманнику.

– Ни слова правды, шкипер, – говорит оборванец. – Я сказал ему, что у нас сборный товар для Ливерпуля и что он сможет уйти, когда мы будем в Ливерпуле.

– Тогда, значит, все в порядке, – подтверждает капитан. – У нас восемь ящиков сардин для Ливерпуля – товар, далеко не оправдывающий проездных расходов. Срок доставки – восемнадцать месяцев. Не стану же я из-за восьми ящиков сардин заходить в Ливерпуль. Это случайный груз, коносамент которого не должен стоить ни одного гроша. Если у меня будет еще груз, то я, разумеется, зайду в Ливерпуль уже в течение ближайших шести месяцев.

– Почему же вы не сказали мне сразу, что у вас за товар?

– Об этом вы не спросили, – возражает конокрад.

Превосходное общество. Контрабанда, фальсификация маршрута, мошеннические рейсы, подтасовка гаваней. В сравнении с этой бандой профессиональный морской разбойник был бы настоящим джентльменом. Быть морским разбойником не стыдно; если бы мне представилась эта возможность, я не отрекся бы ни от своего имени, ни от своей национальности. Но пребывание на этом корабле – такой позор, который мне нескоро удастся смыть.

– Подпишитесь под этим.

Шкипер подает мне перо.

– Под этим? Никогда, никогда! – кричу я возмущенно.

– Как хотите. Мистер Дильс, подпишитесь здесь как свидетель.

Этот карманник, этот конокрад, этот негодяй, этот обманщик, этот шанхаец, этот человек, для которого веревка после двух дюжин повешенных бандитов была бы слишком большою честью, этот низкий человек должен подписаться за меня! Нет, эта падаль не имеет права приложить свою прокаженную руку даже под моей вымышленной фамилией.

– Дайте сюда, шкипер, я подпишу сам, ведь все равно уже все летит к дьяволу!

Гельмонт Рикбай. Александрия (Египет).

Готово. Конец. Ну, «Иорикка», гой-го! Теперь несись в самый ад. Мне теперь все равно. Я вычеркнут из числа живых. Я исчез. От меня не осталось никакого следа в целом мире.

Голла-го! Голла-го!

Голла-го! Го-го!

Но не сомкнулись надо мной

Курчавых волн стада.

Корабль смерти мчит меня

Неведомо куда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нью Орлеан, Нью Орлеан,

Родная Луизиана!

Голла-го! Morituri te salutant! Современные гладиаторы приветствуют тебя, о цезарь Август Капитализм! Morituri te salutant. Идущие на смерть приветствуют тебя, о цезарь Август император, мы готовы умереть за тебя, за святую славную страховую премию.

О времена, о нравы! В прежние времена гладиаторы выходили на арену в блестящем вооружении. Под звуки фанфар и звон цимбал. Красивые женщины кивали им из золоченых лож и бросали свои расшитые золотом платочки; гладиаторы поднимали эти платочки и, прижимая к губам, вдыхали опьяняющий аромат, а сладостная улыбка благодарила их и приветствовала. Под восторженные крики толпы, под звуки упоительной музыки отдавали они свой последний вздох.

Мы же, гладиаторы сегодняшнего дня, мы погибаем в грязи. Мы слишком утомлены для того, чтобы смыть с себя копоть и грязь. Мы вечно голодны, потому что пароходному обществу приходится экономить, чтобы выдержать конкуренцию. Наскочив на риф, мы умираем в лохмотьях, молча, в глубине кочегарок. Мы видим, как вода заливает нас, но не можем выбраться наверх. Мы надеемся, что котел взорвется, чтобы прикончить нас сразу, потому что руки наши прищемлены, – дверцы топок вырваны, и добела раскаленный шлак медленно пожирает наши бедра и ноги. Кочегар – он привык. Ему не страшны ни огонь, ни пар.

Мы умираем без музыки и фанфар, без улыбок красивых женщин, без восторженных криков взволнованной, торжественно настроенной толпы. Мы умираем молча и в лохмотьях за тебя, о цезарь Август! Слава тебе, император, у нас нет имени, у нас нет национальности. Мы – никто и ничто.

Слава тебе, цезарь Август император! Тебе не придется платить пенсии за нас ни вдовам, ни сиротам. Мы, о цезарь, самые преданные из всех твоих слуг. Идущие на смерть приветствуют тебя!

Было половина шестого, когда негр принес нам ужин, сервированный в двух грязных и жирных жестяных мисках. Жидкий гороховый суп, картофель в мундире и горячая коричневая вода в побитом эмалированном кувшине. Коричневая вода называлась чаем.

– Где же мясо? – спросил я у негра.

– Сегодня нет мяса, – ответил он.

Я взглянул на него и понял, что это был не негр, а белый. Он был угольщиком другой вахты.

– Носить ужин придется тебе, – обратился он ко мне.

– Я не бой, да будет тебе известно, – ответил я на это.

– Здесь нет боев.

– Разве?

– У нас делает это угольщик.

Один сюрприз следовал за другим. Это начинало становиться забавным. Я видел уже, чем это пахнет. Судьба открывала свой поход.

– Ужин разносит угольщик «крысьей вахты».

Второй сюрприз. Вернее, второй удар. Я не стану уже больше считать ударов. Пусть приходят и падают. Надо напрячь кожу.

Итак, «крысья вахта». Это надо было предвидеть. Вахта с двенадцати до четырех самая ужасная вахта, которую изобрели для истязания моряков. В четыре часа возвращаешься с вахты. Моешься. Потом приносишь ужин для всей банды, потому что юнги здесь нет, а угольщики должны выполнять всякую работу. Потом ложишься спать. Так как до восьми часов следующего утра пища не выдается, то приходится основательно наедаться за ужином. Ночью предстоит не только стоять на вахте, но и работать, да еще как! А при таких условиях, не наевшись досыта, можно свалиться. Но с полным желудком трудно уснуть. Матросы, сдавшие вахту, сидят иногда до десяти часов, играют в карты или забавляются рассказыванием всяких историй. Так как у них нет другого помещения, где бы они могли провести вечер, то они сидят здесь. Нельзя же запретить им эту болтовню, а то они еще разучатся говорить. Они и так разговаривают шепотом, чтобы не мешать спящим товарищам. Но шепот мешает больше всякого громкого разговора. В одиннадцать часов начинаешь засыпать. За двадцать минут до двенадцати приходят будить. Вскакиваешь и мчишься вниз. В четыре возвращаешься с вахты. Моешься иногда и валишься в койку. В половине шестого уже начинается дневная сутолока. В восемь отрывают от сна: «Завтракать!» Все дообеденное время стучат молотками, пилят, вбивают гвозди, командуют. Днем, за двадцать минут до двенадцати, будить не приходят, потому что спать в это время не полагается. Опять мчишься на вахту. И так далее.

– Кто же моет посуду, если нет боя?