Тур Хейердал - Обезьяна на мачте

Около орудий, долженствовавших салютовать, люди стояли наготове и командир батареи, артиллерийский офицер, стоял перед ними с подобающим случаю гордым видом.

Якорь благополучно был отдан. Артиллерийский офицер выступил вперед, так как вахтенный только что передал ему приказ командира начинать пальбу, и уже открыл было рот, чтобы скомандовать: «Пли!», но так и остался с открытым ртом и взором, неподвижно устремленным на орудие №1 правого борта. О, ужас! Там на планшире преспокойно восседала обезьяна старшего офицера.

С капитанского мостика раздался нетерпеливый возглас командира: «Ну, будете ли вы наконец палить?!»

— Готовься! — скомандовал артиллерийский офицер, который успел снова овладеть собой. — Первое — пли!

Бу-м-м-м! — пронесся первый выстрел по воде, и громадное пороховое облако поднялось в воздухе. Когда дым рассеялся, место, где сидела обезьяна, было пусто. Артиллерийский офицер перешел к следующему орудию на левом борте. Но кто опишет его ужас, когда и тут он увидел опять Артура, сидящего непосредственно перед пушкой. Животное, растерявшись при первом выстреле, с испуга стрелою пронеслось с одного борта корабля на другой, чуть не задев при этом капитана.

— Второе — пли! — продолжал команду офицер.

Опять зычно прогремела пушка, и опять безумный страх обуял злосчастную обезьяну. Было естественно, что Артур опять бросился на другой борт корабля, и ирония судьбы была такова, что случай каждый раз бросал его именно к той пушке, из которой должен был последовать выстрел. Но при пятом выстреле он исчез бесследно, и артиллерийский офицер мог теперь беспрепятственно произвести установленное число выстрелов, делаемых в честь развевающегося на грот-мачте американского флага.

Господин фон Генгстенберг, мимо которого обезьяна в своей безумной скачке пронеслась несколько раз, находился в священном ужасе. Такого скандала ему не приходилось еще переживать за все время своего командования судном.

Полный негодования, покинул он палубу, передав команду старшему офицеру и попросив его доложить ему немедленно об исходе возмутительного события.

В то время, как с берега раздается ответный салют, капитан-лейтенант Боргвиц стоит на палубе, обуреваемый безотрадными мыслями.

«Это чертовски неприятно, — размышляет он про себя, — если бы я мог разыскать того мерзавца, который сыграл со мной эту шутку, ему бы не поздоровилось».

Пока он еще раздумывает о том, какими бы способами отомстить за нанесенное ему оскорбление, и о том, как разыскать своего Артура, к нему озабоченно приближается вахтенный и шепотом докладывает по-видимому нечто грустное. Старший офицер бледнеет и невольно отшатывается от него. Вахтенный офицер донес ему о внезапной кончине его верного Артура. Животное, попав нечаянно в камбуз, упало в большой котел, в котором варилась пища для экипажа корабля.

Капитан-лейтенант Боргвиц тотчас спускается на батарейную палубу, чтобы расследовать обстоятельства, и между ним и коком происходит следующий разговор:

— Обезьяна упала в братский котел?

— Точно так, ваше высокоблагородие.

— Каким образом это случилось?

— Она соскочила с палубы через люк и попала прямо в открытый котел.

— Разве котлы всегда должны быть открыты?

— Я как раз мешал похлебку, ваше высокоблагородие.

— Глупости! Знаем мы вас! Где животное?

— Еще в котле, ваше высокоблагородие.

— Отчего его еще не вытащили? Может быть, он еще жив?

— Никак нет, ваше высокоблагородие; он совершенно до смерти обварился.

— Что же? Он, по крайней мере, сразу околел?

— Немедленно, ваше высокоблагородие. Похлебка круто кипела.

— Можно ее есть?

— Нет, ваше высокоблагородие. Шерсть обезьяны…

— Замолчать!

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

— Что было в котле?

— Капуста с бараниной.

— Озаботьтесь тем, чтобы труп животного бережно был вынут из котла, и передай его моему вестовому. Остальное содержимое котла выплеснуть за борт, и немедленно приготовь свежую похлебку.

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

Грустно отвернулся старший офицер и, согласно желанию капитана, отправился к нему с докладом. Глаза его подернулись влагой, смерть его любимца произвела на него глубокое впечатление.

Господин фон Генгстенберг выслушал доклад с величественным спокойствием. В сущности ему было приятно, что без его непосредственного содействия судно наконец освободилось от обезьяньей докуки. Но ему было жаль своего старшего офицера, грустная складка губ и отуманенные взоры которого ясно говорили об его огорчении. Ему захотелось его утешить; он искал подходящее слово и думал, что нашел его, когда, горячо пожав ему руку, сочувственно произнес:

— Господин капитан-лейтенант, от души соболезную…

Характер у его матери был удивительно покладистый и уживчивый. Никто лучше ее не умел ладить с соседями — людьми и собаками. Разве только с кошками во дворе у нее разыгрывались иной раз шумные скандалы.

Она была очень неглупая пожилая собака и умела дорожить своим скромным положением в жизни.

Как-никак у нее свой собственный дворик. Треснутая глиняная миска, всегда дочиста вылизанная ее языком. Конурка под крыльцом хозяйского дома.

Роскошью это не назовешь, но в собачьей жизни и за это приходится держаться.

Конечно, ей отлично было известно, что есть такие собаки, которые живут прямо в комнатах, водят за собой по улицам людей на прогулку или с глупым видом высовывают морды из окошек проезжающих автомобилей. С ними у нее не было ничего общего, она им не завидовала да и за собак настоящих не считала.

С нее было довольно и того, что она не бродяжка какая-нибудь, не бездомная уличная попрошайка, а настоящая дворовая собака при своем деле: охраняет двор и свою миску, а заодно и хозяйский дом.

Зимой ей приходилось порядочно померзнуть, особенно по ночам, когда ледяной ветер злобно вдувал в каждую щелку ее конуры колючую струю, так что шевелилась шерсть на спине.

Но здесь, на берегу теплого моря, зима продолжалась недолго, приходила мягкая, душистая весна и начиналось долгое лето, пыльное и знойное.

И каждое лето повторялось одно и то же. На нее надвигалось событие, которое она предвидела, каждый раз задолго с ужасом чувствовала его приближение и каждый раз пыталась бороться, напрягая всю свою сообразительность и хитрость.

Она делала все, что могла. В самом дальнем углу двора она заранее прорывала подкоп под фундамент и там, за камнями, в темноте, спрятавшись от людей, в тревоге и страхе укрывала свой выводок — пять или шесть щенков, беспомощных и слепых.