Тур Хейердал - Обезьяна на мачте

— О, так ты еще и охотник! — приятно удивился сторож. — так мы с тобой и на уток сходим, и зайчишку добудем.

Однако, на первой же охоте выяснилось, что охотник из Садко никудышный. Старик бабахнул из ружья по уткам, а Шланг, вместо того, чтобы бежать за подбитой птицей, набросился на Матвея Матвеевича с злобным лаем. Громкий звук выстрела и вонь сгоревшего пороха привели его в неописуемую ярость. Сторож еле отбился от него прикладом.

— Ну, раз так, брат, сиди дома. Видать, охота не по тебе.

Сидеть дома, то есть лежать в сторожке у печки, было еще тоскливее, чем жить на дворе у Котовых. Шланг зевал так, что язык сворачивался в трубочку. Однообразие серых будней скрашивали поезда. С гулом и грохотом проносились они по мосту, оставляя за собой тревожный запах горячего машинного масла, горелого железа тормозных колодок, дымка вагонных топок. То был запах дальних странствий, но все же звезды над ночным морем благоухали иначе.

В начале осени к Матвею Матвеевичу приехал поохотиться давний его знакомый — московский писатель. Писатель был не стар и не молод. Он шумно радовался тихой лесной жизни, ругал городскую суету и все предлагал сторожу поменять свою московскую квартиру на его избушку. Садко ему очень понравился, как, впрочем, и все вокруг.

— Странный пес, — говорил он, раскапывая в шерсти собачьи глаза. — Выдерживает взгляд человека. Умная псина, хоть и помесь боксера с водолазом.

Он первый догадался, что Шланга зовут вовсе не Садко.

— Раз «Садко» в кавычках написано, значит это не кличка, а название какого-то предприятия. «С\с» - это скорее всего какой-нибудь !специализированный совхоз» или «сельский совет». Да и не похож он ни на какого Садко… Он напоминает мне некий экзотический цветок. Черную хризантему, например. Даже не цветок, а пока что бутон, который вот-вот распустится… Послушайте, это же отличная кличка — Бутон! Бутон! Бутон! — поманил писатель. И Шланг пристально посмотрел ему в глаза: «Чего надо?»

— Смотрите, да он отзывается! Вот умница. Ну, так и быть тебе Бутоном. А знаете что, Матвей Матвеевич, отдайте-ка вы его мне, а? Все равно он мышей не ловит. А я вам своего Шерифа переправлю. Тот охотник! Зверь! Французский бульдог. С родословной до десятого колена. Мне его только что подарили. У него, правда, есть одна странность: галстуки не выносит. Как придет ко мне гость в галстуке — иногда очень солидный, важный человек, — Шериф разбегается — прыг! и уже висит на галстуке. Оторвать его невозможно. Челюсти, что ваш капкан. Снять его с галстука можно лишь одним способом: потянуть за хвост и дунуть в правое ухо. Но галстук уже безнадежно испорчен. И гадит, подлец, здорово… Особенно под диваном. У вас дивана нет, да и гости в галстуках к вам не заглядывают. У вас он сразу образумится. Вы его к делу приставите. Бульдог все же, хоть и французский…

Старик махнул рукой.

— Да забирайте так! Все одно приблудный… А шустряка мне вашего и даром не надо. Он еще бороду с галстуком перепутает. Мне ему в хвост не дунуть, не вовек не оторвать, — смеялся сторож. — Так и буду ходить, как с медалью. Разве что ножницами отстричь с бородой вместе.

Смех смехом, а только забрал писатель Шланга-Садко-Бутона в Москву, и стал тот жить высоко над землей — на двадцать пятом этаже дома-башни, что стоит в Черкизове против Архиерейского пруда.

Ох, до чего ж тоскливо быть собакой писателя! День-деньской сидит он за столом и все пишет, пишет, пишет. Вздыхает, скрипит креслом, шуршит бумажками. А ты лежишь в ногах и изображаешь прикаминную шкуру. И стучи в паркет хвостом — не стучи, он все равно пойдет гулять только к вечеру. Да если бы гулять! Он же в аптеку какую-нибудь пойдет или на почту, а ты сиди у дверей и жди, когда он из толпы вынырнет.

Больше всего Бутон не любил ходить в сберкассу. Во-первых, в ней у него не было совершенно никаких дел, а во-вторых, люди там стояли нервные, озабоченные, злые, будто в очереди у колбасного прилавка. Но у прилавка хоть благоухало колбасой, а в сберкассе нос сушила бумажная пыль да вонь закисающих чернил на искляксенном столике.

Нет, звездами над ночным морем в Москве и не пахло. А глядя с балкона на невзрачный в огнях городского неба обломок луны, и вовсе хотелось взвыть по-волчьи.

Одно хорошо: если всех бесчисленных собак, живших в высоченном доме, — эрдель-терьеров, болонок, спаниелей, такс, борзых — выводили гулять на поводке, то Бутон всегда бегал сам по себе, так как его хозяин справедливо считал, что на поводке собака глупеет.

Бутон очень быстро втянулся в жизнь большого города. Безошибочно определял, к какой двери подходит кабина лифта, без лишних приглашений забегал в нее, терпеливо ждал, когда раздвинутся створки, и первым выскакивал во двор. Он бежал впереди хозяина, предугадывая его путь, а когда сомневался, куда свернуть, оглядывался и все понимал по кивку головы: в подземный переход, за угол направо, прямо… Широкую оживленную улицу он переходил, семеня за хозяином след в след, как за поводырем, и никогда не пытался перебежать сломя голову. Его удерживал великий инстинкт сохранения жизни. Если хозяин влезал в переполненный трамвай, то и Бутон отважно и ловко протискивался меж многих ног, сумок, портфелей, вызывая у кого-то легкую оторопь, у кого брань, у кого искреннее удивление.

— Боже, здесь еще и собака!

— Куды лезешь, тебя здесь не хватало!

— Осторожно, собачку не затопчите.

— Затопчешь ее, она вас как за ногу схватит…

— Бедненькая! В общественном транспорте и без намордника!

А Бутон, давно устроившись где-нибудь под сидением, слушал все эти пересуды, приводя в порядок всклокоченную шерсть.

Это была идеальная собака для огромного переселенного города. В любой толпе, даже в стаде горластых футбольных болельщиков, Бутон чувствовал себя легко и уверенно, словно лайка в привычном лесу.

Зимой писатель закончил, наконец, свою книгу, и стал жить, как человек. По утрам теперь он бегал вокруг большого незастроенного пустыря. И не было для Бутона большей радости, чем обогнать хозяина в беге, забежать далеко вперед и, победно улыбаясь, поджидать его, чтобы умчаться от него дальше и снова поджидать, деловито выгрызая снег, набившийся между пальцев. Этот ком черной шерсти носился каким-то очень странным аллюром, который можно назвать разве что «бег кубарем». Трудно было понять, то ли он скачет, то ли катится, оставляя в снегу не цепочку следов, как полагается благовоспитанной собаке, а широкую рыхлую борозду.

Потом они шли завтракать. Бутон и здесь обгонял хозяина, в мгновение ока проглатывая все, что лежало в его миске. Хозяин же возился со своей едой томительно долго, разрезая ее на кусочки, пережевывая, запивая… Бутон старательно вилял хвостом, выманивая его на прогулку. «Ну пойдем же, пойдем, — умолял он взглядом, — нас ждут необыкновенные приключения. Стоит только выйти, и они начнутся!»