Юрий Волошин - Королева морей

Дом давно затих, а в андаруне по-прежнему теплился светильник, наполняя комнату запахами масла и копоти. Из курильницы тянулся благовонный дымок, но он уже раздражал. Асия открыла окно, защищенное кованой решеткой. Влажный растрепанный ветер с каплями дождя ворвался в комнату. Светильник погас, а Асия глубоко, с настоящим восторгом и жадностью вдыхала холодный воздух. Грудь ее волновалась, жар спадал, вся она успокаивалась, затихала.

Чернота ночи не пугала ее. Шум ветвей, хлещущих по мокрым стенам, завывания порывов стихии доставляли ей радость. Женщине чудились несусветные опасности, враги, набеги, вспомнились скачки с награбленным добром, выстрелы, рубка клинками, жгучая боль ран и волнующий страх неотвратимого, азарт схватки, упоительное волнение. Ей стало жаль себя, заточенную в этих стенах. Захотелось вольного ветра в ушах, прищура глаз и острого запаха конского пота. Перед мысленным взором проходили жадные глаза джигитов, впивавшиеся в блеск добычи. Это была настоящая жизнь и, каждое колечко, добытое в схватке, казалось куда более ценным и милым, чем теперешние украшения, доставшиеся без всякого усилия.

Асия вздохнула с чувством усталости и сожаления по утраченной невозвратно жизни и тут же вздрогнула всем телом. Плечи ощутили мягкое, ласковое прикосновение. Она не обернулась, но тотчас узнала руку, сжалась, как кошка, готовая к прыжку. Но ноги не повиновались. Они отяжелели и сделались безвольными и вялыми.

— Милая моя, — услышала она вкрадчивый и цветистый голос, и жаркое дыхание коснулось ее уха. — Как долго тянулся день, свет очей моих!

Асия окаменела, ожидая чего-то ужасного и сладостного. Страх смешался со жгучим желанием чего-то такого, что она не могла еще представить и осознать. Ожидания становились все нетерпеливее. А Шахаб, чувствуя под руками упругость и согласие молодого тела, провел руками по ее шее, волосам, и движения эти становились торопливыми, нервными, манящими.

Он что-то говорил, но Асия не вслушивалась в слова. Она слышала только его голос, который звучал упоительной музыкой. Восторг все больше охватывал все тело и душу. Торопливость передалась и ей, и вдруг все завертелось, закружилось в каком-то вихре, яростном и упоительном, выход из которого никто не стал бы искать.

Мысль почему-то отсутствовала, и Асия даже не пыталась напрягать ее. Было так восхитительно находиться в почти невесомом состоянии, и в то же время во всем теле ощущалась тяжесть, такая приятная и страшная.

И только утром, когда она проснулась и вспомнила события ночи, Асия в ужасе откатилась к стене и завернулась в шелковые покрывала, в беспорядке наваленные в комнате. Ее охватил стыд и злость на себя и Шахаба, на Сафу и весь мир. Абу-Мулайл встал всей своей костлявой громадой перед нею, взирая на нее с упреком и осуждением. Слезы злости заструились из глаз. Больше всего Асия боялась, что о ее проделках узнает Абу-Мулайл. Это вызывало такой страх и гадливое чувство, что она готова была в эти мгновения вышвырнуть Шахаба, если бы он находился у нее, прямо через окно, невзирая на решетку.

А Шахаб с каждой ночью становился все развязней и наглее. Видимо, он привык к легким победам и эту рассматривал как очередную. Вначале Асия упивалась вспыхнувшей любовью и отдавалась ей всем сердцем и со всей страстью. И так продолжалось до самого отъезда на юг, куда так рвался Абу-Мулайл.

Однако в последнюю ночь Асия заметила охлаждение Шахаба. Это ее не удивило и даже не возмутило. Она понимала, что при его привычках и воспитании так и должно было случиться. Ее злило то, что она так просто и легко поддалась его обаянию и уговорам. «Какая дура! — проносилось у нее в голове. Просто ослепла, а ведь можно было заметить этого бабника и раскусить! Вот дура!»

И она уже спокойнее стала разбирать поведение Шахаба. И тут все стало так ясно и стыдно за случившееся. Он показался не таким уж красивым, как раньше. А главное совсем не таким сильным и мужественным, каким хотелось бы видеть его. На ум пришел Ибрагим. Вот это был мужчина! Джигит, и благороден по-своему. А силен, а смел!

Ей было обидно за свою глупость. Но были и мгновения, забыть которые вряд ли удастся до конца жизни. Они будут освещать ее самые мрачные минуты и, может быть, скрасят не один день.

«Видно, мне на роду написано быть под владычеством красивых мужчин, — думала Асия уже в дороге, с безразличием глядя на тянувшиеся унылые предгорья, мокрые и мрачные в зимние ненастные дни. — Надо быть строже к себе и не бросаться очертя голову в объятия первого попавшегося красавца. Ну а если чувства таким вихрем снова навалятся на меня? Как устоять? И нужно ли бороться с этим? О Господи, вразуми и направь на путь истинный! Помоги осилить сердце, оградить бренное тело от надругательства, хоть и восхитительного!»

Она с неприязнью поглядывала на довольную физиономию Шахаба, гарцующего рядом с видом наследного принца. Ей хотелось тоже пересесть на коня и своей удалью покорить распутное сердце бабника, а потом с наслаждением бросить злой упрек и ускакать, пригнувшись к седлу, вдыхая запахи разгоряченного коня. Но в другой повозке лежал мучающийся Абу-Мулайл. Он часто призывал Асию к себе, и той приходилось выслушивать упреки и жалобы, делать вид, что страдает вместе с ним, не отходить на привалах и в караван-сараях и постоянно думать о Шахабе, вынашивая планы страшной мести.

В ней опять проснулась ненависть ко всем мужчинам, и даже Абу-Мулайл не был исключением. Он все больше становился похож на избалованного ребенка, хныкающего и капризного, требующего постоянного внимания. Асия злилась на него за то, что он допустил ее до такого падения, но даже не это ее возмущало, а то, что она теперь оказалась опять обманутой, порабощенной, брошенной на произвол судьбы.

— Но ничего! Настанет день, когда я покажу этим гордецам и бабникам их настоящее место! — восклицала она в своей повозке, оставшись одна после посещения больного мужа.

Большой караван двигался по каменистой дороге, раскидывая по обе ее стороны бедных путников и сам уступая место важным чиновникам шаха или наместника провинции. Гонцы неслись во весь опор, задолго предупреждая о своем приближении трубным ревом. Тут надо спешить уступить дорогу, ибо можно было получить нагайкой по голове, заплатить большой штраф или схлопотать массу других неприятностей.

Зимнее море встретило караван хмурыми тучами и сырым ветром. Серое, в белых барашках, оно неласково шумело, накатывая на берег гребни волн, с шумом шуршало по гальке. Каскады брызг взметались у камней, наполняя воздух влагой и солеными запахами. Было прохладно, промозгло.