Коллектив авторов - Морские досуги №6

— Ети ушу мать, — говорю, — И что, ты — гад, о себе возомнил?! Когда тебе хорошо было, сидел в своём Вердене, изображал из себя Гуно под Безе, а дохнуть — сюда приехал??!

Он совсем утух. Глаза, как у Долилы перед Самсоном, голос — неземной, еле шепчет, но ещё слышно. — Родина здесь моя… Здесь и лягу… Рядом с матерью и отцом. Поговорили — называется. Но я не расслабляюсь. — И ты думаешь, ты им там такой — нужен?? Самоубийц — даже в церкви не отпевают.

Он вообще перестал общаться. Замолчал и окаменел. Жутковато… Я и так и сяк. Ноль эмоций. Гость — каменный. Но надо разговаривать… Говорить, говорить, и не отпускать в такой ситуации, даже и на шаг. — Жека, — я опять как к каменному гостю, — делай, что хочешь… Но выполни мою просьбу, последнюю…

Он преданно посмотрел мне в глаза, я чуть неразрыдался. — Давай напоследок — с тобой — в Севастополь смотаемся. В Чёрном море искупаемся — и обратно…

Согласился. Но на поезде ехать отказался, как не уламывал. Поехали в аэропорт. Билеты до Симферополя… Действительно, лучше сразу в петлю. Но повезло, достали. Прилетели. До Севастополя на такси. Вот — европеец, блин! Моя тётка чуть не окочурилась, узнав о такой растрате.

А Женька ходит, как Худич — бог вечных мучений из славянской мифологии, рожа осунулась, бледный и ни чему не удивляется. Я же говорю — окаменел… Но, я за ним, как пудель — ни на шаг. Внутри холод арктический, жара не спасает. Про себя соображаю; "ну, удивить тебя и в нормальном состоянии — проблематично, после европ и цивилизации… Если уж, у вас там, асфальт с шампуню моют… Даже в деревне! Так уж…" На самого ипохондрия наползать начала.

— Пошли, Женька, купаться. Поведу я тебя в Голубую бухту — там "Человека-амфибию" снимали. Берег там дикий. Отдыхающих — мало. Море, камни и мидии! Будешь мидий хавать? — Буду —,как из трубы. — Пошли, тогда, сухоньким затаримся.

Пока я сумку у прилавка снедью для пляжа набивал, Женька, как тень, выскользнул из магазина и растворился в Большой Морской. Пришлось искать. Нашёл — в парикмахерской, что напротив. Полегчало даже. "Если человек преобразиться возжелал — это к хорошему…" Но когда Женька вышел в вестибюль, пришлось давить вопль отчаяния. От его буйной кучерявости, остался "пшик" и голый череп — иссиня-бритый.

— Ты чего наделал??! Сколопендра, в сливочном масле!

— А мне, теперь, всё равно. — И опять, как из трубы.

Дорога до Голубой бухты — путь не близкий, часа два "на перекладных" от центра. Вот все эти два часа я и упражнялся в злословии. Весь флотский мат, с его много этажностью, в чистых тонах и порочных подтёках, я обрушил на этот выбритый "тамбурин". Даже язык устал. Только в выжженной от солнца фиолентовской степи — успокоился. Не по витийствуешь — сплошь колючки под ногами. А этому — качели по броне… В "зазеркалье" впал! Порхает ибисом и молчит. Весь — в себе. Весь! Только череп на солнце морщится и позвякивает медностью. Идём, солнцем палимы… Будто и не с другом вовсе, а с памятью о прошлом. Успокоившись, я начал выстраивать логику, поставив себя на его место. (Хиромантия — всё это, конечно. Т. к. — всяк человек — только на своём месте — человек, а всё остальное — россказни неумных психологов). Но здесь, и за соломинку ухватишься. Чему быть — того не миновать.

"… Суицид — это далеко не стихи. Скорее — вдохновение, поэзия, порыв… Пусть — обратный по полярности, но порыв. Женька — по жизни — поэт, но не от вдохновения, а от работы. Лошадь он — ломовая. Всё, что создал — прекрасно, талантливо, но создавал он — на соплях… Работа, работа и работа. Рогом упрётся — и творит! Это, как в лыжной гонке — на "тридцатник"-например, шутя только первые 26 км, а дальше… Дальше, только — на соплях! Удушишь в себе все "за" и "против", башку настроишь — если не ты, то кто? И вперёд! Будешь много рассуждать — проиграешь. Всё! Другого не дано… Пушкин шагнул под Дантеса — от вдохновения… А по другому он и не мог. Поэта в нём — кот наплакал. Этот арап, был сплошь — Вдохновлённой Поэзией! Постоянным Вдохновением!! Сложно?? А это и есть — гениальность. Есенин — повесился… Ха-ха-ха — прости, Господи! Есенин повеситься по складу не способен. Амбиции деревенского денди и верёвочная петля??! А её ещё и связать надо… Ага! Как бы не так. Повесили мужика, по-ве-си-ли… А вот кровью — "До свиданья, друг мой, до свиданья…" — это по-есенински! Не больше и не меньше! Вдохновение! Написал кровью — и всё! Жил бы себе, и жил… Так что, Евгений Петрович, такие лошади, как ты — к суициду — ни каким копытом… Таких "лошадей" — только пристрелить или загнать можно. А вот этим — мы сейчас и займёмся. Жека, ты Жека!? Друг мой — оцинкованный!"

Мы подходили к крутому скальному обрыву Голубой бухты. С высоты метров в пятнадцать — море, как на ладошке. Бесконечное, мудрое, спокойное… Ни ветерка, ни червоточинки — на лазурной воде! Штиль, знойным июлем! — Посмотри, красота — то, какая!!

Женька впялил глаза в далёкий горизонт. И я кожей ощутил, что в нём что-то всколыхнулось.

— Спуск здесь опасный… Скала — почти перпендикуляр. Так что, ползи за мной, и знай, что вступаешь на уступы-ступени, которые, ещё в гомеровские времена херсонеские аргонавты торили…

Женька посмотрел на меня, и его серые глаза откровенно смеялись над моим убогим знанием истории. " Да и чёрт с тобой… — подумал я, буквально на пузе сползая с уступа на уступ, — а слово "аргонавты", в русском языке, и переносное значение имеет. А ты, флегма минорная, мог бы поосторожнее "клешнями" ворочить…" На середине "дороги" мы молча передыхали. Майки промокли от пота, его капли затекали в глаза… Сумка потяжелела, и надоела — хоть брось. Я посмотрел вверх. Женька порозовел, больше с черепа, конечно. "Будешь теперь — человеком, меняющим кожу, — подумал я, — а хандру твою, мы враз ухай-дохаем. Рыцарь ты мой — непечатного образа!" Я посмотрел специально. Полёт с десяти метров на острые камни… был его шансом. Я это чувствовал. Но его сильные пальцы, слегка вздутые запястья и "петушиная" грудь, притёртая к скале — давали надежду… И вдруг, я перестал верить во всю эту ерунду. Перегорел. — Ползём дальше?! И, на, сумку возьми…, я что — ишак?!

Женька забрал у меня сумку, и я обжёгся от холода его руки. "Живой труп…", — испугался я. Но антитеза сама нарисовалась в моём мозгу — "лучше, чем — мёртвый человек". На морской берег мы вступили непоколебимыми пауками. Скала была преодолена и теперь она бросала на нас тень, защищая от полуденного солнца. Но самым большим плюсом, было то, что на расстоянии ста метров не было отдыхающих, а для июльского сезона — это неоценимая благодать. — Собери, что — нибудь, для костра! Я поплыл рвать ракушки.