Пётр Гаврилов - Пионеры на море

Лейтенант сверкнул своим единственным глазом.

— Я — бывший морской офицер, капитан, а то, что вы мне предлагаете… это, знаете, того… чересчур… А впрочем…

Единственный глаз потух. Руки потянулись к кредиткам…

— Согласен!

— Браво! Давайте руку, лейтенант; я всегда был уверен в вашей любви к родине. Значит, завтра на Королевской. В семь вечера.

Гришка еле дотащился с негром до порта. Напрасно, выбиваясь из сил, старался он выпытать у негра, с какого он корабля и где его стоянка. Тот только бормотал:

— London… Otranto… London…

«Что за атранта? Не иначе, как корабль его так называется, а плывет он из Лондона… Английский»… — мелькнуло в голове вспотевшего Гришки.

Он стал читать надписи на корме пароходов. Попадались все такие, что Гришка не мог их прочесть.

Чуть не падая от усталости, Гришка увидел, наконец, огромный, щеголеватый пароход. Опустив негра на землю, он подбежал к корме парохода и еле прочел:

OTRANTO LONDON.

С кормы свешивалась хмурая физиономия. Матрос ворчливо крикнул что-то. Не понимая окрика, Гришка вполголоса рассказывал о негре и махал рукой. Матрос, не спеша, спустился по трапу.

Увидя распластавшегося на земле негра, матрос подбежал к нему, замотал головой, хлопнул Гришку по плечу и крепко пожал ему руку.

— You are a capable fellow, thank you for negro! Of what ship are you ship-boy [36] Ты славный парень, спасибо за негра. С какого корабля? Юнга?.. ?..

Кой-какие слова Гришка узнал от кока.

— Шип мой называется «Коминтерн», а сам я не юнга, а советский матрос.

Матрос взвалил негра на плечи и, обернув лицо, сказал:

— Comintern? Soviet? All right [37] Коминтерн? Советы? Очень хорошо! !

Гришка с трудом разобрал, что тот сказал, но оттого, что он разговаривает с английским матросом и понимает его, Гришке стало радостно и весело.

Он подбежал и стал помогать ему нести негра.

У трапа парохода матрос остановился и вытащил из кармана трубку.

Заросшее щетиной и красное от натуги лицо его добродушно улыбалось.

Он протянул трубку Гришке и сказал:

— Возьми на память от Бена. Это самое дорогое, что у меня есть…

Постукал обкуренной трубкой по твердой, как доска, ладони и добавил:

— Fine pipe… [38] Fine pipe — прекрасная трубка.

Матрос сунул Гришке в руку трубку и, с негром на плече, пошел, балансируя, по трапу. Гришка ничего не успел сказать, как матрос исчез на корме парохода.

В руке у Гришки осталась большая изогнутая трубка с металлической крышкой.

Спотыкаясь от усталости, Гришка разговаривал сам с собой:

— Говорил не раз кок, что трубка для моряка — это вторая жена. Стало-быть, и верно я хорошее дело сделал. Чего ж я с ней теперь делать буду?

Гришка остановился и хлопнул себя по лбу:

— Да я ведь батьке трубку обещал!

Плутая по порту, Гришка, наконец, увидел огни крейсера и строгую обводку его бортов. Дрыгнув ногой, Гришка свистнул:

— Ух, и хороший же наш «Коминтерн»! Эх, батьке бы поглядеть!

Подражая раскачивающейся походке моряков дальнего плавания, Гришка взбежал по трапу. Недалеко от кормы, расставив ноги и сложив руки за спиной, по-прежнему стояли три черные фигуры фашистов.

На чернильной воде покачивалась полицейская шлюпка, и воровски вспыхивали огоньки сигарет.

В красном уголке крейсера ярко горели огни.

Вахтенный, глядя на огонек полицейских, глухо бросил:

— Товарищ Чернов! В красном уголке собрание команды. Фашисты убили депутата Матеоти! Сегодня белогвардеец пытался проникнуть на крейсер. Напрасно шатаешься так поздно!

Гришка, засунув руки в карман брюк, подтянул их.

— Ладно, знаем сами! Только ничего у них не выйдет!

И погрозил кулаком берегу.

Краснофлотцы после поездки на Везувий и Капри лениво шагали по улицам Неаполя. Верный, разомлев от жары, плелся сзади, не обращая внимания на заигрывавших с ним неаполитанских собак.

Близился отход из Неаполя, и матросы дольше, чем вчера, останавливались на улицах и в садах: перед отходом в море суша моряку вдвое милей и дороже.

Улицы, дома, площадь с памятником, фонтан, вывеска, кафе, вертлявая собачонка, зелень, — все эти сто раз виденные, обыденные вещи становились вдруг неизмеримо дорогими и близкими. Суша бередила сердца моряков, навевая воспоминания о родных местах.

Поэтому еще пасмурнее был Чалый, и серые глаза кока мечтательно скользили по зелени садов. Глубоко вздыхая, он растроганно говорил ребятам:

— Команда моя верная, сынки, салажата! Вот кончу службу скоро. Выстрою себе домик в благодарной губернии. Довольно, помытарился. Задний ход! Потому нет такого места, где бы Остап Громыка не притронулся к жизни. Самолично буду очаг приюта строить. Вот этак — трап, вот здесь — каютки, там — гальюнчик [39] Гальюн — уборная. , невдалеке — камбуз, ну и, разумеется, кают-компания в доме будет. Развешу по стенкам все, что имею от чужедальних стран для ради воспоминаний; скотинку заведу. Такое благолепие будет! Коровка — му-му!.. Курочка — клох, клох!.. Песик — тяв, тяв!.. Птички — тю… тю! Во всем благоволение и человеческая успокоенность. Будить буду всех боцманской дудкой. Выстрою всех домашних, а ну-ка, не шевелись! Я с вами поздороваюсь! А после чай и разводка по работам — одному картошку чистить, другому пшено мыть. Нет! Довольно! Баста, как говорят итальянцы, когда сыты. Хозяйка у меня, все, разумеется, будет и сынок, ах, ах… ох, ох!..

Ребята, делая вид, что внимательно и вежливо слушают, исподтишка фыркали.

Котенко сощурил хитроватые глаза на кока и, перевалив трубку в другой угол рта, сказал:

— Если к твоему дому винт приделать, штурвал [40] Штурвал — колесо, управляющее рулем. приставить да команды добавить, — как раз и выйдет корабль. Отдай швартовы, вперед до полного!.. Брось себя утешать, товарищ Громыка, — никуда ты от моря не уйдешь до пенсии. Да ты никуда и не годен, кроме военной службы! Служить тебе, как медному лагуну из твоего камбуза!

Кок даже перестал дышать от такого разгрома его мечтаний и оскорбленно засопел.

— Пожалуйста! У меня уж и план очага есть и скоплено на построение. Это только по вашей специальности, товарищ Котенко, воздух ловить! Разве вы можете такое дело? Ведь самое главное, пожалуйста, сынок будет и все по команде. Да еще… ни одного радиста к дому не подпущу — заграждение поставлю!

Краснофлотцы добродушно посмеивались. Вечерний Неаполь гремел музыкой и уличным гамом. На каждой уличке концерт. На эстрадах голосистые певцы старались доказать самим себе и ротозеям, что они сыты и что им очень весело, — и без конца распевали нежные романсы.

На Королевской, на большой эстраде, оркестр. Виолончели задушевно поют, нежно плачут скрипки и сильный голос певца большой птицей звенит и бьется в душном воздухе, напоенном запахом дешевых духов. Как тут не остановиться и не вздохнуть, когда завтра сумасшедший ветер будет без жалости сшибать с ног и палуба запляшет, как умалишенный?