Пётр Гаврилов - Пионеры на море

Мальчуган вырывал руку и кричал:

— Мама! Где же он? Батька-то где же?

Не мог забыть Гришка и того, какой растерянный был вид у женщины, когда дядя Остап передавал ей вещи кочегара Чалого, и как заглушил сразу сумятицу встреч полный горя и отчаяния женский голос.

Потом кок исчез…

Ребята не знали, куда девать им подарки краснофлотцев. Почти каждый совал им в руки какие-нибудь заморские безделушки, молча или с грубой лаской.

Часто под одеялом или под подушкой ребята находили цейлонские ракушки, пару носков, морскую ленточку, открытку с надписью:

«Пионерам — на память от машинистов крейсера „Коминтерна“».

Гриша с Мишей который уж раз обходили крейсер с кочегарки до мостика. Каждая заклепка, каждая часть корабля были дороги и что-нибудь напоминали.

Настал последний день. Краснофлотцы столпились у трапа. Руки и плечи ребят зудило от крепких шлепков и пожатий.

Макака верещала и прыгала на цепочке. Попка, словно прощаясь с крейсером, орал на разные голоса.

Сойдя на берег, ребята оглянулись. С крейсера глядели десятки глаз.

Знакомые лица улыбались ребятам.

— Не забывайте о флоте, ребятки!

— Расскажите ребятам, что видели, хлопцы. До свиданья!

— Мишуха, береги попку!

— Прощайте, прощайте!

— Не сердись, ребятки, коли что было…

Вдруг с трапа сбежал Петелькин. Подбежав к Гришке, он сунул ему в руки большой ящик цейлонского чая и бритву.

— Накось, Гриня… С Мишкой вам на пару… Разделите…

На горе, на пролетке извозчика-китайца, ждал кок. Он пытался улыбнуться, отчего пухлое лицо его становилось похожим на лицо человека, у которого болят зубы.

Всю дорогу до вокзала дядя Остап жаловался на дороговизну продуктов во Владивостоке и ворчал на невозмутимого возницу.

Когда прозвенел третий звонок, Остап крепко обнял ребят.

— Пожалуйста. Крушение планов. Уехала супруга Андрея и Кольку с собой взяла… Суматошные вы все, говорит, и уехала. Прощайте, Гришенька, прощайте, Мишенька. Напишете, может, дядьке Остапу?

Высунувшись из окна поезда, ребята долго махали коку фуражками, и долго, пока поезд не исчез за поворотом, ответно махал Остап им платком, мокрым от слез.

Стоял ясный теплый денек. Весна дружно принялась за работу. Грязная вода с веселым бульканьем бежала по мостовой и обрушивалась в водосточные ямы. Наперебой чирикали воробьи.

Москва грохотала на разные лады. Обдавая грязью прохожих, ревели автобусы, тяжело переваливаясь с боку на бок. Тарахтели извозчичьи пролетки, мчались автомобили, звонили трамваи, выкрикивали новости газетчики молодыми голосами.

Люди бесконечным потоком текли по тротуарам, радуясь весне и весеннему бодрящему ветерку.

Двое молодых краснофлотцев раскачивающейся походкой пробирались по вокзальной площади. У одного в руке болталась клетка с зеленым попугаем. У другого на плече в смешном костюме, зябко вздрагивая, сидела обезьянка.

Может быть, только весне улыбались люди, но улыбки их становились шире и лучше, когда взгляды людей останавливались на обветренных лицах двух молодых моряков.

Весенний ветерок трепал черные ленточки морских фуражек с золотыми тиснеными буквами «Коминтерн».

Кондуктор трамвая, в который вошли краснофлотцы, тоже улыбнулся, шутливо разведя руками.

— Ну, уж, товарищи краснофлотцы, не знаю, как и пустить вас. В правилах трамвайного движения сказано, что животных в вагон пускать нельзя, а про обезьян и попугаев — неизвестно, про них не сказано. Вот задача-то! Из далеких ли краев? Садитесь — довезу уж!

У заставы, дальше которой трамвай не шел, моряки сошли. Рыжеволосый подал руку товарищу.

— Ну, братишка, самое страшное теперь… Помнишь, кок про девятый вал рассказывал, — самый что ни на есть сокрушительный…

— Девятый и последний, — ободряюще ответил тот.

В квартире директора таилась обычная тишина. Сонно тикали часы, с деловой угрюмостью смотрели книги с полок. Директор Озерин спал на диване в одежде, как пришел с завода. Он не слышал, как задребезжал звонок. Только когда колокольчик залился без удержу и в дверь громко застучали, жмурясь от света, директор встал, отпер дверь и замер на месте.

— Папка! — зазвенел громкий счастливый крик.

Директор рванулся к Мишке, нагнулся, обхватил руками голову сына.

— Миша, мальчик мой!

На полу, в клетке, зеленоперый попугай, раскрывая горбоносый клюв, прокартавил резким гортанным голосом:

— Чер-рт подер-ри! Не кричать — не на рынке!

Мастер Чернов, ругаясь, возился над примусом. Примус упорно не хотел загораться, чадил и подозрительно фыркал.

— Вот уж плохо одному. Бывало, хоть Гришуха, шарлатан, поможет. Будет ему, путешественнику, на орехи, — пусть вернется только!

В дверь с размаху застучали ногами и задергали ручкой.

Чернов плюнул с досады и заворчал:

— Кого там еще леший принес? Нельзя и чаю вскипятить. Сейчас, сейчас! Зачем с ума-то сходить?

Щелкнул запор, дверь открылась настежь, и мастер с испуганным криком шарахнулся в сторону.

Прямо на него прыгнула вдруг не то кошка, не то большая крыса. Чернов замахнулся на зверя щеткой, потом отшвырнул ее и разинул рот.

За дверью стоял Гришка и хохотал на весь коридор.

Чернов бросился к двери, схватил сына в охапку, швырнул на диван, начал его тормошить.

— Отца пугать, сорванец! Гришуха, сынишка Верно говорят, что матросы сплошь озорники! Здравствуй, сынок. Ну-ка, давай трубку. Ну, как же и вырос ты, шарлатан! На вот, на вот тебе еще за это!

За спиной Чернова раздалось жалобное верещанье.

Обезьяна сидела на столе и дула, словно человек, на пальцы. Нечаянно она ухватилась за горячую горелку примуса и не знала, куда девать обожженную лапку.

Чернов ударил себя по коленям и захохотал.

— Гришка, где же ты такую образину раздобыл? Ну и рожа! Во сне увидишь такую — испугаешься.

— В Сингапуре, батька. Ты небось и не знаешь, где это? — На-ка вот подарочек. И дорого же он мне достался!

Гришка вынул из кармана кривую трубку с металлической крышкой, в которую свободно могла войти осьмушка махорки, и протянул ее отцу.

— Ее мне Бен Джемсон подарил за то, что я его товарища, негра, выручил. Погоди вот, расскажу все по порядку! Ничего ты, батька, у меня не понимаешь!

Гришка начал хозяйничать. Примус рычал так, словно сразу почувствовал умелую руку.

Гришка засучил рукава, прибираясь в комнате. Отец махнул рукой на порядок, и Гришке пришлось крепко потрудиться.

Чернов сидел на табуретке и счастливыми глазами глядел на сына.