Джозеф Конрад - Фальк

— Вы позабыли извиниться, — сказал он наконец очень уверенно. — Не будучи сами джентльменом, вы, видимо, не можете распознать джентльмена при встрече. Я — джентльмен. Прошу вас принять к сведению, что, когда я при деньгах, я не работаю, а сейчас...

Я принял бы его за совершенно трезвого, если бы он на секунду не приостановился и не начал с озабоченным видом смахивать дыру со штанов.

— У меня есть деньги — и друзья. Как полагается всякому джентльмену. Быть может, вам хотелось бы знать моего друга? Его имя – Фальк. Вы могли бы взять у него денег взаймы. Постарайтесь запомнить: Ф-а-ль-к... Фальк... — Вдруг тон его резко изменился. — Благородное сердце, — сказал он пьяным голосом.

— Фальк дал вам денег? — спросил я, устрашенный таким финалом мрачного заговора.

— Взаймы, мой милый, — слащаво поправил он. — Встретил меня, когда я вчера вечером прогуливался и, желая, по обыкновению, оказать услугу... А не лучше ли вам убраться к черту с моего двора?

И, ограничившись этим предупреждением, он запустил в меня бананом. Банан пролетел мимо моей головы и ударил констебля прямо под левый глаз. Констебль в бешенстве набросился на несчастного Джонсона. Они упали... Но зачем останавливаться на этой отвратительной сцене, бессмысленной, нелепой, унизительной и смешной?.. Я оттащил экс-гусара. Он дрался, как дикий зверь. Кажется, он был сильно раздражен тем, что потерял из-за меня свободный день: садик при его бёнгало нуждался в уходе. И достаточно было одного легкого удара бананом, чтобы в человеке проснулся зверь.

Мы оставили Джонсона лежащим на спине, лицо его почернело, но он уже начал подергивать ногами. Толстая женщина, окаменев от ужаса, по-прежнему сидела на земле.

Около часа мы в глубоком молчании тряслись бок о бок в нашем ящике на колесах. Экс-сержант был занят тем, что останавливал кровь, струившуюся из длинной царапины на щеке.

— Надеюсь, вы удовлетворены? — сказал он вдруг. — Вот что вышло из всего этого дурацкого дела. Если бы вы не поссорились со шкипером буксира из-за какой-то девчонки, ничего бы и не случилось.

— Вы слыхали эту историю? — спросил я.

— Конечно, слыхал! И нисколько не удивляюсь, если сам консул в конце концов о ней услышит. Хотел бы я знать, как я покажусь ему завтра с этой штукой на щеке! Это вам, а не мне следовало бы ее получить!

Затем, вплоть до самой остановки, когда он выскочил не прощаясь, из его уст лилась отвратительная ругань; он бормотал чудовищные кавалерийские ругательства, по сравнению с которыми самая скверная морская ругань кажется детским лепетом. У меня же хватило сил только на то, чтобы вползти в кафе Шомберга.

Там, сидя за столиком, я написал записку помощнику, поручая ему приготовиться к отплытию на следующее утро. Я не мог вынести вида моего судна. Нечего сказать, смышленый попался ему, бедняжке, шкипер! Что за чудовищная путаница! Я сжал голову руками. Минутами я приходил в отчаяние, остро сознавая полную свою невиновность. Что я сделал? Если бы я был виновен в создавшемся положении, я бы знал по крайней мере, чего следует избегать впредь. Но я чувствовал себя невинным до глупости.

В кафе было еще пусто; только Шомберг бродил вокруг меня, вытаращив глаза, с благоговейным любопытством. Несомненно, он сам пустил этот слух, но все-таки он был добрый парень, и я убежден. что он сочувствовал всем моим невзгодам. Он сделал для меня все, что мог: отодвинул в сторону тяжелую пепельницу, поставил стул прямо, тихонько отпихнул ногой плевательницу, — такие мелкие знаки внимания оказывает человек другу, попавшему в беду, — вздохнул и наконец, не в силах больше молчать, заметил:

— А я ведь предостерегал вас, капитан. Вот что бывает, когда сталкиваешься с мистером Фальком. Этот человек ни перед чем не остановится.

Я не пошевельнулся. Поглядев на меня сочувственно, он заговорил хриплым шепотом:

— Но, что и говорить, эта девушка — лакомый кусочек. — Он громко причмокнул толстыми губами. — Самый лакомый кусочек, какой я когда-либо... — продолжал он с чувством, но вдруг почему-то оборвал фразу.

Я подумывал, не запустить ли мне в него каким-нибудь тяжелым предметом.

— Я не осуждаю вас, капитан. Ей-богу, нет! — сказал он покровительственным тоном.

— Благодарю вас, — покорно отозвался я.

Не было смысла бороться с этой нелепой выдумкой. Вряд ли я сам мог разобрать, где начинается правда. Я был убежден, что дело окончится катастрофой; эту уверенность вселили обрушившиеся на меня удары. Я начал приписывать необычайную власть тому, что само по себе никакой силы не имело. Казалось, бессмысленная болтовня Шомберга была наделена властью вызывать реальные события, или абстрактная вражда Фалька могла посадить на мель мое судно.

Я уже объяснил, какими роковыми последствиями грозила эта последняя возможность. Чтобы извинить дальнейшее мое поведение, следует принять во внимание мою молодость, неопытности искреннее беспокойство о здоровье моей команды. Поступок же мой сам по себе был чисто импульсивным. Он вызван был не какими-либо дипломатическими соображениями, а просто появлением Фалька в дверях кафе.

К тому времени комната наполнилась народом и гулом голосов. Все глядели на меня с любопытством. Но как мне изобразить сенсацию, вызванную появлением в дверях самого Фалька? Все смолкло в напряженном ожидании; замер даже стук бильярдных шаров. Что же касается Шомберга, то он казался чрезвычайно испуганным; он смертельно ненавидел всякого рода ссоры («скандалы», как он выражался) в своем заведении. «Скандалы» скверно отражались на делах, говорил он; но, по правде сказать, этот величественный пожилой человек был нрава робкого. Не знаю, чего надеждой ждали они все, принимая во внимание мое присутствие в кафе. Быть может, поединка самцов? Или же они предполагали, что Фальк явился с единственной целью окончательно меня уничтожить. В действительности же Фальк заглянул сюда потому, что Герман попросил его разузнать о судьбе драгоценного белого зонтика, забытого им в смятении накануне у столика, за которым произошел наш маленький спор.

Вот чему я был обязан представившимся мне случаем. Не думаю, чтобы я отправился разыскивать Фалька. Да, не думаю. Всему есть границы. Но случаем я воспользовался — по причине, которую я уже пытался объяснить. Сейчас повторю только, что, по моему мнению, желание увезти больных матросов в море и обеспечить скорое отплытие судна может оправдать — за исключением, конечно, преступления — любой поступок шкипера. Ему следует спрятать свою гордость в карман; он может выслушивать признания; он должен доказать свою невиновность с таким видом, будто кается в грехе; он может использовать ошибочные представления, желания и слабости; он должен скрывать свое отвращение и другие эмоции; и если вдело странным образом замешана судьба человеческого существа — очаровательной девушки, — он должен, не моргнув глазом, созерцать эту судьбу, какой бы она ему ни казалась. И все это я проделал: объяснял, слушал, притворялся; и никто — даже, я думаю, племянница Германа, — не захочет теперь бросить в меня камень. А Шомбергу во всяком случае незачем его бросать, ибо с начала до конца — я рад это отметить — не было ни малейших признаков «скандала».