Джозеф Конрад - Фальк

Услышав это, я очень удивился. Значит, Фальк был в конце концов не таким уж скрягой. Тем лучше для девушки.

Некоторое время он сидел молча; потом взял карту и, глядя на нее, сказал:

— Вы не думайте ничего плохого. Это был несчастный случай. На меня свалилось несчастье.

— Так зачем же вам об этом рассказывать?

Не успел я выговорить эти слова, как мне показалось, что я предлагаю что-то безнравственное. Он отрицательно покачал головой. Об этом нужно было сказать. Он считал необходимым, чтобы родственники молодой особы знали… «Несомненно, — подумал я, — будь мисс Ванло помоложе и не повлияй на нее так скверно климат, Фальк счел бы возможным довериться Фреду Ванло». А затем я представил себе фигуру племянницы Германа, ее роскошные формы, цветущую молодость, избыток сил. Наделенная такой могучей и здоровой жизненной силой, она властно влекла этого человека, тогда как бедная мисс Ванло могла только распевать сентиментальные романсы под аккомпанемент рояля.

— А Герман меня ненавидит, я это знаю! — своим заглушенным голосом воскликнул он, снова охваченный беспокойством. — Я должен им сказать. Им следует это знать. Вы бы на моем месте сказали!

Затем он сделал чрезвычайно таинственный намек на необходимость особых условий домашней жизни. Хотя любопытство мое было возбуждено, я не хотел слушать его признание. Я боялся, как бы он не сообщил чего-нибудь такого, что сделает мою роль свата, — правда, нереальную, — отвратительной. Я знал, что ему нужно только сделать предложение — и девушка будет его. С трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться ему в лицо, я выразил глубокую уверенность в том, что мне удастся победить нерасположение к нему Германа.

— Ручаюсь, что я все улажу, — сказал я.

Он казался очень довольным.

И когда мы встали, ни слова не было сделано о буксировании. Ни единого слова! Игра была выиграна, и честь спасена. О, благословенный белый бумажный зонт! Мы обменялись рукопожатием, и я едва удержался, чтобы не пуститься в пляс, как вдруг он вернулся, большими шагами прошел через всю веранду и недоверчивым голосом сказал:

— Послушайте, капитан, вы мне дали слово. Вы… вы… меня не обманете?

Господи! Ну и испугал же он меня! В его тоне слышались не только сомнение, но и отчаяние и угроза. Влюбленный осел! Но я оказался на высоте положения.

— Дорогой мой Фальк! — начал я врать с такой развязностью и бесстыдством, что даже сам удивился. — Признание за признание (никаких признаний он не делал). Я уже обручился на родине с прелестной молодой девушкой, так что, вы понимаете…

Он схватил мою руку и сжал ее, словно тисками.

— Простите! Мне с каждым днем все труднее становится жить одному…

— На рисе и рыбе, — насмешливо перебил я и нервно хихикнул при мысли о пронесшейся над моей головой опасности.

Он выпустил мою руку, словно она превратилась в кусок раскаленного докрасна железа. Спустилось глубокое молчание, как будто произошло что-то из ряда вон выходящее.

— Я вам обещаю добиться согласия Германа, — пролепетал я наконец, и мне показалось, что он не мог не заметить вздорности моего обещания. — Если же придется преодолевать еще какое-нибудь препятствие, я постараюсь оказать вам поддержку, — сделал я еще одну уступку, чувствуя себя почему-то разбитым и подавленным. — Но и вам не мешает постараться…

— Однажды на меня свалилось несчастье, — пробормотал он бесстрастным голосом и, повернувшись ко мне спиной, удалился, медленно и тяжело ступая по дощатому полу, словно ноги его были налиты свинцом.

Однако на следующее утро и он и его буксир работали довольно оживленно: слышались плеск, крики. Внизу была суета, а на мостике виднелась голова Фалька; с величественным видом он молча глядел вперед. Явился он безбожно рано, но было уже около одиннадцати утра, когда он подвел нас на кабельтов от судна Германа. И сделал он это очень скверно, наспех и едва не ухитрился пропустить удобное место для стоянки, так как, разумеется, заметил на корме племянницу Германа. Заметил ее и я — и, должно быть, одновременно с ним. Я увидел гладко зачесанные рыжеватые волосы и изумительную фигуру в сером ситцевом платье, безукоризненно ее облегающем, — настоящая нимфа из свиты Дианы-охотницы. А «Диана» — барк, солидный, с высокими бортами — лежала на воде и казалась самым прозаическим и респектабельным судном, когда-либо плававшим по морям, — полезная и уродливая, отданная в услужение семейным добродетелям, словно какая-нибудь бакалейная лавка на суше. Фальк тотчас же удалился: его ждала еще какая-то работа. Он должен был вернуться вечером.

Он прошел мимо нас очень близко, тихим ходом. Каменистые островки, словно разрушенные стены широкой арены, эхом отозвались на удары лопастных колес: казалось, во все стороны понеслись мощные и ленивые аплодисменты. Поравнявшись с судном Германа, он остановил машины; глубокое молчание спустилось на скалы, берег и море, а он высоко поднял шляпу перед нимфой в сером ситцевом платье. Я схватился за бинокль и могу поклясться, что она не шевелилась: она стояла, безупречно сложенная и неподвижная, у поручней, держась рукой за веревку, протянутую над ее головой, а человек, медленно проплывавший мимо, посылал ей почтительный привет. Для меня в этой сцене был скрыт глубокий смысл, я чувствовал себя свидетелем торжественного объяснения. Жребий был брошен. После такого поклона он не мог отступить. И я размышлял о том, что теперь это не имеет для меня решительно никакого значения. Труба внезапно изрыгнула клубы черного дыма; бешено завертелись колеса, пробуждая грозное эхо скал; и пароход покинул заброшенную арену. Скалистые островки лежали на море, как циклопические развалины на равнине; сороконожки и скорпионы прятались под камнями; нигде не видно было ни единой былинки, ни одной ящерицы, греющейся на прибрежных гальках. Когда я снова взглянул на судно Германа, девушка исчезла. В необъятном небе не видно было ни одной птицы; море, сливаясь с плоской равниной, тянулось до самого горизонта.

Таковы декорации, отныне неразрывно связанные с тем, что я узнал о несчастье Фалька. Моя дипломатия привела меня сюда, и теперь мне оставалось только выждать время, чтобы взяться за свою роль посланника. Моя дипломатия увенчалась успехом: судно было в безопасности; старик Гэмбрил, должно быть, выживет. С «Дианы» доносился непрерывный стук молотка. Время от времени я поглядывал на старое, по-домашнему уютное судно, верную кормилицу германовского потомства, или глазел на далекий храм Будды, похожий на одинокий холмик на равнине, где бритые жрецы лелеют мечту о том небытии, какое является достойной наградой всех нас. Несчастье! Однажды на него свалилось несчастье! Ну что ж, в жизни и не то случается! Но что это могло быть за несчастье? Я вспомнил одного человека, который утверждал, что много лет тому назад он пал жертвой несчастного стечения обстоятельств; но это несчастное стечение обстоятельств, при беспристрастном рассмотрении, оказывается, нисколько не отличалось от нарушения принятых на себя обязательств, в чем он сам был виноват, и с тех пор жертва всегда отчаянно нуждалась в деньгах. Не могло ли и с Фальком случиться нечто в этом роде? Однако казалось в высшей степени невероятным, чтобы Фальк сам предложил поговорить об этом со своим будущим тестем; кроме того, я почему-то был уверен, что он по природе своей не способен на такого рода правонарушение. Подобно тому как в племяннице Германа воплощалось физическое очарование женщины, так, на мой взгляд, ее массивный поклонник являлся воплощением мужской прямоты и силы, которая способна убить, но никогда не опустится до мошенничества. Это было очевидно. С таким же успехом я мог заподозрить у девушки искривление позвоночника… Тут я заметил, что солнце близится к закату.