Джозеф Конрад - Фальк

— Он скоро будет здесь, — прошептал я, и после этого мы не обменялись ни одним словом и ждали.

Подняв глаза, я увидел сияющее небо над верхушками мачт «Дианы». Рой звезд, собранных в гроздья, в ряды, линии, массы, излучал рассеянный свет, а несколько одиноких звезд, пылающих на фоне темных пятен, казалось, принадлежали к высшему разряду неугасимых светил. Но вот на палубе раздались быстрые шаги, высокие бульварки «Дианы» сгущали темноту. Мы поспешно поднялись со стульев, и Фальк, весь в белом, остановился перед нами.

Сначала никто не говорил, словно нами овладело смущение. В его появлении было что-то стремительное и пылкое, но в темноте неясные очертания его бесформенной белой фигуры придавали ему сходство со снежной бабой.

— Капитан сейчас сообщил мне… — начал Герман грубоватым дружелюбным голосом, а Фальк тихо, нервно рассмеялся.

Его холодный, небрежный тон казался невыразительным, но от сильного волнения он часто сбивался. Ему всегда хотелось иметь семью. Трудно жить одному, хотя повинен в этом он сам. Он по природе своей склонен к семейной жизни; у него были затруднения; но с тех пор как он увидел племянницу Германа, он понял, что немыслимо дольше жить одному.

— Я хочу сказать: немыслимо, — повторил он, не делая особого ударения и только подчеркивая это слово едва заметной паузой; почему-то оно меня поразило, точно в нем была заключена новая идея.

— Я еще ничего ей не говорил, — спокойно заметил Герман, а Фальк откликнулся на это словами:

— Конечно. Вы совершенно правы, — и заговорил о том, что нужна полная откровенность, особенно в таких делах, как женитьба.

Герман как будто слушал внимательно, но воспользовался первым удобным случаем, чтобы пригласить нас в кают-компанию.

— А знаете, Фальк, — невинно сказал он, когда мы встали, — дерево обошлось ровнехонько в сорок семь долларов пятьдесят центов.

Фальк, снимая шляпу, замешкался в коридоре.

— Как-нибудь в другой раз, — заметил он; а Герман сердито подтолкнул меня локтем — не знаю почему.

Девушка была одна в каюте, она сидела за столом и шила. Фальк как вкопанный остановился в дверях. Он не произнес ни слова, даже не наклонил головы; он только молча, пристально глядел на нее, и казалось, все его могучее тело склоняется к ее ногам. Ее руки медленно опустились на колени, и, подняв светлые глаза, она обняла его с головы до ног мягким сияющим взглядом, похожим на тихую, застенчивую ласку. Он был очень разгорячен, когда уселся; она, склонив голову, продолжала шить; ее шея, освещенная светом лампы, казалось очень белой. А Фальк, спрятав лицо в ладонях, слегка вздрогнул. Он опустил руки, скользнув ими по своей бороде, — и меня поразил напряженный, бессмысленный его взгляд, словно он только что сделал солидный глоток спирта. Этот взгляд изменился, когда Фальк обратился к нам с просьбой сохранить его признание втайне. Не то чтобы его это беспокоило, сказал он, но ему не нравилось, когда о нем говорят. А я смотрел на чудесные волосы девушки, заплетенную в одну удивительно толстую косу. Всякий раз, как она поворачивала голову, коса, не сгибаясь, шевелилась за спиной. Тонкий рукав из бумажной материи плотно, словно кожа, облегал ее безупречную круглую руку; даже платье, обтягивающее грудь, казалось, трепетало, как живая ткань, питаемая соками ее сильного тела. Как красив был ее румянец, контур нежной щеки и маленькая извилистая раковина розового уха! Продевая иголку, она слегка отставляла мизинец; казалось, это шитье — вечное шитье — ненужная трата сил; эти прилежные и точные движения руки — одни и те же на всех океанах, под всеми небесами, в бесчисленных гаванях.

Вдруг я услышал голос Фалька, объявившего, что он не может жениться на женщине, которая не знает о происшествии, случившемся в его жизни десять лет тому назад. Это был случай. Несчастный случай. Да, он имеет отношение к их будущей семейной жизни: но, раз сказав о нем, не нужно будет возвращаться к нему до конца жизни.

— Я хотел бы, чтобы моя жена мне сочувствовала, — сказал он. — Это сделало меня несчастным. — И как сохранять ему про себя свою тайну, спросил он нас, в течение, быть может, многих лет совместной жизни? Что же это будет за совместная жизнь? Он все обдумал. Жена должна знать. В таком случае, почему же не сказать сразу? Он рассчитывает на доброту Германа, который может изложить эту историю в самом выгодном освещении.

А заинтригованный Герман сделал очень кислую физиономию. Он бросил на меня вопросительный взгляд. Я смущенно покачал головой. Иные люди считают, продолжал Фальк, что подобное испытание совершенно меняет человека на всю жизнь. Он этого не мог сказать о себе. Это было тяжело, ужасно, — незабываемый случай! — но он не считал себя хуже, чем был раньше. Но теперь он, кажется, разговаривает во сне.

Тут я подумал, не убил ли он случайно кого-нибудь, — быть может, друга или даже собственного отца? Затем он сказал, что, как мы, вероятно, заметили, он никогда не притрагивается к мясу. Все время он говорил по-английски, — конечно, ради меня.

Он тяжело наклонился вперед.

Девушка, подняв руки к своим бледным глазам, вдевала нитку. Он взглянул на нее; его мощный торс отбросил тень на стол, к нам придвинулись его широкие плечи, толстая шея и голова анахорета, опаленная в пустыне, лицо худое, щеки, ввалившиеся от долгого бдения и поста. Борода величественно ниспадала к смуглым рукам, уцепившимся за край стола. Остановившиеся глаза, темные, с расширенными зрачками, притягивали взгляд.

— Представьте себе, — сказал он обычным своим голосом, — что я съел человека.

Я мог только слабо воскликнуть: «Ах!» — сразу поняв, в чем дело. А Герман, ошеломленный, прошептал:

— Himmel! Зачем же?

— Это было страшное несчастье! — понизив голос, сказал Фальк.

Девушка, ничего не подозревая, продолжала шить. Миссис Герман в тот вечер не было: она дежурила у кровати Лены, заболевшей лихорадкой. Герман неожиданно резко поднял обе руки; вышитая скуфейка слетела; в одно мгновение он самым нелепым образом взъерошил волосы. В таком виде он попытался заговорить; глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит, голова походила на швабру. Он задыхался, давился, глотал слюну и наконец ухитрился выкрикнуть одно слово:

— Скотина!

Начина с этой минуты и вплоть до того, как Фальк вышел из кают-компании, девушка, опустив работу и сложив на коленях руки, не сводила с него глаз. Он же, в слепоте своего сердца, дико озирался по сторонам, стараясь лишь не видеть беснующегося Германа. А зрелище было забавное и едва ли не страшное, благодаря неподвижности всех остальных присутствующих. В его бешенстве было что-то презрительное и устрашающее, ибо Германом овладел ужас перед такой исповедью, неожиданно на него свалившейся. Он мерил каюту большими шагами, он задыхался. Он хотел знать, как осмелился Фальк виться сюда и рассказывать ему об этом? Неужели он считал себя вправе сидеть в этой каюте, где живут его, Германа, жена и дети! Рассказать племяннице! Дочери родного брата! Позор! Слыхал ли я когда-нибудь о таком бесстыдстве? — обратился он ко мне. — Этому человеку следовало уйти и спрятаться от людей, а не…