Джозеф Конрад - Фальк

Дым из трубы буксира показался вдали, в устье реки. Пора было приниматься за исполнение обязанностей посланника; дело казалось мне несложным, только бы сохранять серьезный вид. Все это было слишком бессмысленно, и я решил, что лучше всего держать себя с важностью. Я практиковался в шлюпке, пока плыл к «Диане», но в тот момент, когда ступил на палубу, почему-то оробел. Едва мы обменялись приветствиями, как Герман с любопытством спросил меня нашел ли Фальк его белый зонтик.

— Скоро он сам принесет его, — сказал я очень торжественно. — Пока же он дал мне важное поручение и просит вашего благосклонного внимания. Он влюблен в вашу племянницу…

—Ach so! [9] Вот как! ( немецк .) — прошипел он так враждебно, что моя напускная серьезность сразу сменилась самым неподдельным беспокойством: что означал этот тон? И я поспешно продолжал:

— Он хочет — с вашего согласия, конечно — просить ее выйти за него замуж сейчас же… то есть пока вы еще здесь. Он переговорит с консулом.

Герман сел и стал с ожесточением курить. Минут пять он злобно размышлял, а затем, вынув изо рта трубку, разразился горячей филиппикой против Фалька: парень жаден, глуп (на самый простой вопрос едва может ответить «да» или «нет»), возмутительно обращается с судами в порту (ибо знает, что они находятся в его власти), высокомерен; даже его походка кажется ему (Герману) невыносимой. Конечно, не были забыты повреждения, причиненные старой «Диане»; и все, что бы ни говорил и ни делал Фальк, служило поводом к обиде (вплоть до последней предложенной им выпивки в отеле): Фальк «имел дерзость» затянуть его, Германа, в кофейню, словно это угощение могло примирить его с потерей сорока семи долларов и пятидесяти центов, пошедших на ремонт судна, — столько стоило одно дерево, не считая оплаты плотнику двух рабочих дней. Конечно, он не собирается препятствовать девушке! Он возвращается домой, в Германию. Мало ли бедных девушек в Германии?

— Он очень влюблен, — сказал я, не придумав ничего лучшего.

— Да! — крикнул он. — Пора уже! О нас обоих сплетничали на берегу, когда я заезжал сюда в последнее плавание, а теперь опять начались разговоры. Является каждый вечер на борт, смущает девушку и ничего не говорит. Разве так поступают?

Семь тысяч долларов, о которых вечно толковал этот парень, не оправдывали, по мнению Германа, подобного поведения. Вдобавок никто этих денег не видел. Он, Герман, серьезно сомневался, найдется ли у него хоть семь тысяч центов, а буксир, несомненно, заложен Зигерсу — от трюма до верхушки трубы. Но он готов не обращать на это внимания. Он не хочет препятствовать девушке. Этот Фальк так вскружил ей голову, что последнее время от нее никакого толку не было. Она не может даже уложить детей спать без помощи тетки. Это скверно отзывается на детях; они совсем отбились от рук; а вчера ему даже пришлось высечь Густава.

Видимо, в этом тоже виноват был Фальк. Глядя на тяжелую, одутловатую, добродушную физиономию моего Германа, я понял, что он должен был выйти из себя, чтобы прибегнуть к порке, а потому и высек Густава основательно — и, будучи человеком толстым, сожалел о затраченных им усилиях. Значительно труднее было понять, каким образом Фальку удалось вскружить девушке голову. Я предполагал, что Герману это должно быть известно. А затем — разве не случилось такой же истории с мисс Ванло? Тут дело было не в его красноречии и не в тонком обаянии его манер; того, что называют «манерами», у него было не больше, чем у животного; но, с другой стороны, животное никогда не бывает вульгарным. Должно быть, впечатление производила его внешность — мужественная, бросающаяся в глаза не меньше, чем его борода; в этой мужественности сквозило что-то жестокое. Это заметно было даже в его манере разваливаться в кресле. Он никого не хотел обидеть, но в его поведении проглядывало то откровенное пренебрежение к чувствительности людей, какое, естественно, проявил бы человек ростом в семь футов шесть дюймов, живущий в мире карликов и отнюдь не желающий быть жестоким. Он откровенно пользовался своими преимуществами — например, в таких делах, как взыскание непомерной суммы за буксирование, — и заставлял людей, приближающихся к нему по росту, беспомощно скрежетать зубами. Иногда, если вдуматься, это производило гнетущее впечатление. Он был странным зверем. Но, может быть, женщинам это нравилось. Стоило того, чтобы его укротить; а мне кажется, каждая женщина считает себя, в глубине души, укротительницей диких зверей.

Но тут Герман поспешно поднялся чтобы сообщить новость жене. Он двинулся к дверям каюты, а я едва успел удержать его, ухватив за седалище штанов. Я попросил его подождать, пока Фальк сам с ним не переговорит. Насколько я понял, оставался еще один маленький пунктик, который следовало бы выяснить.

Он тотчас же снова сел, исполненный подозрений.

— В чем дело? — ворчливо спросил он. — Хватит с меня этой чепухи. Никаких пунктиков нет, и он это прекрасно знает. У девушки нет решительно ничего. Она пришла к нам в одном платье, когда мой брат умер, а у меня дети подрастают.

— Нет, это что-то совсем другое, — высказал я свое мнение. — Он отчаянно влюблен в вашу племянницу. Не знаю, почему он не высказался раньше. Честное слово, я думаю, он боялся лишиться блаженства сидеть подле нее здесь, на шканцах.

Затем я поведал ему свое убеждение, что любовь Фалька очень сильна и делает его в известном смысле трусом. Действие великой страсти не поддается анализу. Известно, что мужчина от любви робеет. Но Герман глядел на меня так, словно я городил чепуху. А сумерки быстро сгущались.

— Вы не верите в страсть, Герман? — беззаботно сказал я. — А ведь сильный страх делает смелой даже загнанную крысу. Фальк приперт к стене. Он возьмет ее из ваших рук в одном платье — такой, какой она к вам пришла. А после десятилетней службы это не такая уж плохая сделка, — добавил я.

Ему и в голову не пришло обидеться, он снова принял вид добродетельного бюргера. Быстро спустилась ночь, Герман сидел и благодушно смотрел перед собой, время от времени поднося к толстым губам резной мундштук трубки и выпуская клубы дыма. Тьма спустилась на него и поспешила окутать его бакенбарды, его круглые глаза, одутловатое бледное лицо, жирные колени и толстые ноги в широких шлепанцах. Ясно видны были только его короткие руки в респектабельных белых рукавах рубашки, распластанные, как плавники тюленя, отдыхающего на берегу.

— Фальк не пожелал разговаривать о починке. Сказал, чтобы я раньше выяснил, сколько мне понадобится дерева, а тогда он посмотрит, — заметил он и мирно сплюнул в темноте.

Тут мы услышали удары лопастей буксира. В тихую ночь этот шум парохода, прокладывающего себе путь по спокойному морю, вызывает представление о бешеной спешке; а Фалька, казалось, гнало навстречу его судьбе нетерпеливое и страстное желание. Должно быть, машины были пущены полным ходом. Наконец ход стал замедляться, и смутно вырисовывался белый корпус парохода, приближающегося к черным островкам; со всех сторон послышались медленные и ритмические хлопки, словно аплодировали тысячи рук. Все смолкло сразу, перед тем как Фальк стал на якорь. Раздался резкий всплеск, за ним последовал протяжный грохот железной цепи, пробегающей через клюз. Торжественное молчание спустилось на рейд.