Игорь Всеволожский - Неуловимый монитор (Художник Г. Туфанцев)

— Без потерь? — спросил Алексей Дмитриевич.

Харченко ответил, глядя комиссару в глаза:

— Не знаю…

— А я не сомневаюсь, что мы пройдем и не потеряем ни одного человека, — сказал комиссар.

Убежден он был в этом? Или подбадривал молодого своего командира?

Крылов оглядел офицеров флотилии, собравшихся в кают-компании «Железнякова» Это все была молодежь, видевшая в своем командире, отважном и знающем, «морского бога».

— В устье Викеты, — начал он свое сообщение, — Фашисты установили тяжелую батарею.

Опасения Харченко сбылись! Он крепко сжал губы. Глаза его потемнели.

— Флотилия — заперта, — продолжал Крылов. — Мониторы — не торпедные катера, они не смогут на бешеном ходу проскочить мимо батареи.

— Мы постараемся развить такой ход, товарищ капитан-лейтенант, какого никогда не давали, — сказал Павлин.

— Уверен, что вы это сделаете, — ответил Крылов. — Однако какой бы вы ни дали ход, он все же будет относительно тихим. Мониторам придется принять бой. Предупреждаю: неравный бой, потому что устье реки, как бутылочное горлышко, и батарея будет бить в упор. Но у вашего командира, — сказал он, посмотрев на Алексея Емельяновича, — есть хорошая поговорка: «Раньше мы их, чем они нас». Я знаю, что у Алексея Емельяновича слова не расходятся с делом, и поэтому решил: «Железняков» пойдет головным. За ним в кильватер — остальные. Таким образом, — обратился он к Алексею Емельяновичу, — вы, Харченко, отвечаете нынче не только за своего «Железнякова», но и за все корабли флотилии. И я убежден, — улыбнулся он, — что вы уничтожите эту окаянную батарею, скажем, на три секунды раньше, чем она попытается покончить с вами… Вы — офицеры, и ваши матросы дерутся отлично, не зная страха. Но мало уметь драться. Надо уметь побеждать. Для нас «не могу» не должно существовать. Если мы захотим — все сможем. Тот, в чьем лексиконе существует «не могу» — лучше пусть уходит с флота…

Мы сумеем прорваться через устье Викеты в Дунай — я в этом уверен. На Дунае нас встретят четыре… нет, пять огневых завес крепостной артиллерии. Это — не шутка! Советую вспомнить слова адмирала Нахимова: «Жизнь каждого моряка принадлежит Родине. И не удальство, а только истинная храбрость принесет ему пользу». Да, да — истинное мужество, подкованное трезвым расчетом… Итак, до ночи, товарищи офицеры.

Когда Крылов ушел, в кают-компании стало шумно.

— Вот уж для него действительно не существует никогда «не могу», — раздумчиво сказал розовощекий молоденький лейтенант с бронекатеров…

Все склонились над разложенной картой. Курчавый Коган давал объяснения.

Алексей Емельянович позвал меня:

— Травкин, пойдем со мной к хлопцам…

Едва он появился в кубрике, боцман подал команду «Смирно». Все вскочили. Алексей Емельянович разрешил сесть.

Матросы уже кое-что прослышали о предстоящем деле и теперь по нахмуренному лицу командира поняли: он пришел сообщить им что-то важное.

— Ну, хлопцы, — сказал Алексей Емельянович, — сегодня ночью идем на прорыв.

В кубрике установилась такая тишина, что стало слышно легкое жужжание вентилятора.

— Дело не в том, чтобы проскочить и не подорваться на минах, — говорил Алексей Емельянович, — и не в том, чтобы уберечь свои корабли от снарядных попаданий. Дело в том, чтобы мы все уцелели, а вражеские батареи были начисто уничтожены. У нас отличные корабли и отличные орудия, — продолжал он, — но успех зависит от всех вас: от машинистов, комендоров, от рулевого. От всех вас без исключения, товарищи. Понятно? Верный глаз, верная рука, глазомер, быстрота и натиск — вот что потребуется нам этой ночью. Вокруг нас будут мины, а в двухстах метрах — тяжелые батареи противника. Потеряем ход — превратимся в мишень. Неточный залп — и они опередят нас и влепят в корабль снаряд прямой наводкой. Ошибись рулевой — и мы окажемся на берегу, как рыба на песке, или наскочим на мину…

— Будет учтено, товарищ командир, — первым отозвался комендор Пушкарь. — Снаряды пошлем вовремя и точно, не опоздаем.

— Маху не дадим, — поддержал его рулевой Громов. Поднялся Овидько. Говоря за всех, пробасил:

— В нас не сомневайтесь, товарищ командир. Надо будет — жизнь положим, а чести матросской не посрамим…

У Харченко горели глаза от счастья и радости. Он порывисто поднялся.

— А теперь, хлопцы, всем до побудки спать, набираться сил…

Вечер. Командир корабля приказал всем спать. И в кубриках спят — беспробудным сном, храпят богатырским храпом. На палубе — едва разглядишь — силуэты вахтенных… Речонка застыла, как масло. Ни одного лучика света не пробивается сквозь тщательно задраенные иллюминаторы. В камышах верещат лягушки. У борта плещутся рыбы.

Время тянется томительно медленно. Где-то далеко на черном небе играют огненные сполохи. Думал ли я месяц назад, что окажусь на корабле, в тылу у врага?

Кто-то вышел на палубу. Командир. Неспокойно, видать, у него на сердце. Волнуется за корабль, за своих хлопцев, за всю флотилию, На его плечи возложена огромная ответственность.

Алексей Емельянович постоял возле борта. О чем-то задумался. Потом снова спустился вниз.

Я встретил его в кают-компании. Он сидел в одиночестве у стола и неторопливо отхлебывал крепкий, почти черный «флотский чай». Блестящий никелированный чайник был укутан одеялом, чтобы не остыл.

— Гоняй чаи?, Травкин, — предложил Алексей Емельянович. — Да помолчим, пусть отец выспится, — кивнул он на дверь комиссарской каюты. — Устает, возраст не тот. Нам что, мы-то молодые…

Он пододвинул ко мне сахарницу. Больше я от него не услышал ни слова. Командир медленно помешивал ложечкой чай. Глаза у него были отсутствующие. Было о чем подумать ему в этот вечер… Так и сидели мы вдвоем, поглядывая иногда на почти неподвижные стрелки корабельных часов…

Ровно в полночь на борт «Железнякова» взошел капитан-лейтенант Крылов. Он поднялся по трапу в узкую боевую рубку над башней. Со всех сторон ее прикрывала броня, Алексей Емельянович позвал меня за собой. Лица рулевого и штурмана слабо озарялись лампочкой, освещавшей компас. Алексей Емельянович приник к смотровой щели, в которую виднелись отражавшиеся в реке звезды. Матросы бесшумно убрали сходню и отдали швартовы; «Железняков» неслышно оторвался от берега и вышел на середину реки. Алексей Емельянович дернул за ручку машинного телеграфа. Телеграф откликнулся мелодичным звоном. Застучала машина, и корабль пошел вниз по реке. Я понимал: рулевой должен быть виртуозом своего дела, чтобы в чернильном ночном мраке корабль не уткнулся носом в берег: река была извилистая, а монитор шел с потушенными огнями. Но Громов в себе уверен; как видно, спокоен за него и командир. С каждым оборотом винта корабль приближался к роковому для него устью. Я взглянул на Крылова. Ни страха, ни сомнений не отражалось на мужественном обветренном лице. Перехватив мой упорный взгляд, капитан-лейтенант улыбнулся. Меня восхитило это самообладание. Вдруг из-за облака выкатилась луна и залила реку зеленым мертвенным светом.