Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью

Старик после недолгого молчания поднес толстую сигару к пламени керосиновой лампы.

— Не тревожься. — Он закатил глаза с видом доброжелателя-сообщника. — Я предлагаю тебе отличное дело.

Лолита повела головой, откинувшись на кожаную спинку. Недоверие ее не рассеялось.

— Не без левачества, стало быть, — сказала она. — Но вы же знаете, как я не люблю игры с законом…

— То же самое ты говорила мне и по поводу «Кулебры». А обернулось все прямой выгодой. Да, кстати, ты, может быть, не знаешь, что на башне Тавиры выкинули черный шар. Разглядели в открытом море фрегат и большой тендер, которые медленно идут к берегу… Знаешь или нет?

— Нет. Я весь день провела здесь, головы от бумаг не поднимала.

— Это может быть и наша «Кулебра». Полагаю, что завтра утром, если ветер не переменится, уже будет здесь.

С немалым усилием Лолита заставила себя не думать о Пепе Лобо. Не здесь, приказала она себе. Не сейчас. Всему свое время.

— Мы ведь о другом говорим, дон Эмилио. У «Кулебры» есть каперское свидетельство. Контрабанда — дело другое.

— Половина наших с тобою коллег занимаются этим без малейших там зазрений-угрызений…

— Мне до этого дела нет… Вы и сами прежде никогда…

И она замолкла, оборвав фразу. Из чувства приличия. Дон Эмилио не сводил глаз с серого столбика пепла, который уже успел нарасти на кончике «гаваны».

— Да, дитя мое, ты права. Прежде я, как и твой отец, не касался этих сфер… Ни контрабанды, ни работорговли. А вот, скажем, твой дед Энрико ничем не гнушался и ничего не стеснялся. Но теперь времена изменились. И надо быть созвучным эпохе… Что ж я — буду сидеть сложа руки и ждать, пока меня доконают и разорят если не французы, так наше ворье? — При этих словах он немного подался вперед, уронив на столешницу пепел. — Речь идет о том, чтобы…

Лолита Пальма мягко подтолкнула к нему пепельницу.

— Я не хочу этого знать.

Но дон Эмилио, зажав сигару в зубах, сдаваться не собирался:

— Говорю тебе — это почти чистое дело: семьсот кинталов какао, двести коробок готовых сигар и полтораста тюков листового табака. Все погрузят ночью в бухточке Санта-Марии… Доставит английская шебека с Гибралтара…

— А как насчет Королевской таможенной службы? — спросила Лолита.

— В сторонке постоит. Ну, почти что в сторонке…

Лолита снова покачала головой. Раздался ее короткий недоверчивый смешок.

— Чистейшая контрабанда. Совершенно бесстыдная. Тайно такое не сделать, дон Эмилио.

— Никто и не собирается. Мы все же в Кадисе живем, не где-нибудь… Официально о нас с тобой и речи не будет — нигде. Все предусмотрено. Все петли смазаны, так что не заскрипят…

— А я зачем вам нужна?

— Разделить финансовые риски. Ну и прибыли, естественно.

— Нет, дон Эмилио, мне это неинтересно. И дело тут не в рисках. Вы же знаете, что с вами…

Санчес Гинеа, поняв наконец, что все усилия тщетны, откинулся на спинку кресла. Принял неудачу как должное. Печально оглядел чистую пепельницу, поблескивавшую на темном дереве столешницы, отполированной локтями трех поколений.

— Знаю. Не трать слов, дитя мое… Знаю.

…За окном, выходящим на улицу Дублонес, слышны голоса — голоса, смех, ритмичный переплеск ладоней, быстрый перебор гитарных струн: это, наверно, компания махо направляется в какой-нибудь кабак на Бокете. Затем опустевшая улица и ночь обретают свою привычную тишину. Лолита Пальма в одиночестве рабочего кабинета по-прежнему не сводит глаз с кресла напротив. Вспоминает, с каким убитым лицом старый друг семьи поднялся и пошел к дверям. Ей памятно и каждое слово их разговора. Не дает покоя, въяве представая, и «Белла Мерседес» на отмелях Роты: весь груз достался французам. Компания «Пальма и сыновья» подобной потери пережить бы не смогла. Времена такие, что приходится смертельно рисковать, отдавая каждый корабль в каждом рейсе на произвол стихии и уповая на удачу.

Управляющий Молина стучит в дверь:

— Позволите, донья Лолита? Вот фактуры из Манчестера и Ливерпуля.

— Оставьте. Я посмотрю.

Долетает звон с недальней колокольни Святого Франциска: дозорный, заметив вспышки на французской батарее в Трокадеро, оповещает о каждом выстреле ударом колокола. И — через мгновение раздается грохот, заставляющий негромко прозвенеть оконные стекла. Где-то неподалеку упала и разорвалась граната. Лолита Пальма и управляющий молча переглядываются. Когда он уходит, она лишь мельком проглядывает документы. Сидит неподвижно, набросив на плечи шерстяную мантилью, сложив руки в круге света. От слова «корсары» слегка кружится голова. Во второй половине дня она навестила мать и Курру Вильчес — та, сидя у постели старой дамы, с терпением, которое дарует только дружба, истинная и верная, играла с нею в карты. Потом поднялась на башню и в мощную оптику английской подзорной трубы долго смотрела, как по морю, ставшему в ранних сумерках красноватым, с севера на юг медленно скользит «Кулебра». Милях в двух от восточной стены крепости парусник ушел в крутой бейдевинд.

Когда смотришь отсюда, кажется, что узкие улицы Кадиса, под прямыми углами проложенные между высоких зданий, уходят прямо к серому пасмурному небу, в западной своей части гуще налившемуся темным цветом. Такое небо сулит ветер и ливень, прикидывает мысленно Пепе Лобо, оглядев его. Уже несколько дней барометр как упал, так все никак не поднимется, и капитан радуется, что «Кулебра» прочно удерживается на рейде десятью кинталами железа, а не болтается сейчас в открытом море, закрепив перед бурей всякую снасть по-штормовому. Встали на якорь вчера, на трех морских саженях глубины, рядом с другими торговыми судами и перед пирсом Пуэрта-де-Мар, протянувшимся от волнореза в Сан-Фелипе до обнаженных отливом отмелей Корралеса. Ночь была тихая, задувал влажный и пока еще вполне умеренный левантинец. И ничей сон не потревожили две вспышки с батареи в Кабесуэле и разорвавшие воздух ядра, что во тьме пронеслись над мачтами и упали на город.

Всего три часа назад, на рассвете, ступив на твердую землю, что еще и сейчас покачивается под ногами — последствия сорокасемидневного плаванья, большую часть которого Пепе Лобо ловил подошвами только ускользающую палубу, — он проходит по улице Сан-Франсиско в сторону церкви и площади, носящих то же название. Одет, как подобает капитану корсарского корабля, сошедшему на берег: толстого полотна брюки, башмаки с серебряными пряжками, синяя куртка с золочеными пуговицами, черная шляпа-двууголка морского фасона, без галунов, но с красной кокардой, удостоверяющей его принадлежность к королевским каперам. Все это призвано облегчить всяческую бюрократическую волокиту с таможенными и портовыми властями, неизбежно возникающую по прибытии в гавань, ибо в нынешние времена решительно ничего нельзя сделать без хотя бы подобия форменного мундира. И в кондитерской Кози — и внутри, и за вынесенными на тротуар, на угол улицы Балуарте столиками — найдешь таковых не менее полудюжины: несколько волонтеров-ополченцев, офицер Армады и двое англичан в красных мундирах и шотландских килтах. Здесь же — и гражданские, среди которых по выпачканным чернилами пальцам и торчащим из карманов бумагам легко узнать журналистов из «Эль Консисо», тогда как беженцев из занятых французами провинций выдает беспечный вид и вышедшая из моды, перелицованная или сильно ношеная одежда.