Юрий Давыдов - Южный Крест

Внешне он был спокоен. Жил, как раньше: получал изредка «особые поручения» от адмирала Спиридова, обедал, прихлебывая гохгеймское вино, обменивался письмами с Крузенштерном, заканчивал книгу о путешествии на «Рюрике», книгу, которой вскоре заинтересуются ученые Европы. Да, внешне он был спокоен…

— Наш-то как? — осведомлялись порой бывшие матросы двухмачтового брига у Петра Прижимова.

— Наш-то… — отвечал тот. — Наш, братцы, туча-тучей. Денщик сказывает: смеется иной раз, а все не так, как прежде… Что денщик. Я сам намедни встречаю нашего в гавани. «Эй, — кричит, — Прижимов, подойди-ка». Подхожу. Спрашивает, как жизнь, как служба. Отвечаю по форме. Потом он мне: «а пошел бы, мол, со мной еще раз кругом свету?» — «Рад стараться, ваше высбродие», — отвечаю. А он мне: «И я бы рад стараться, да…» И рукой махнул.

Год, другой. Береговые годы. Прожитое, что пролитое — не воротишь.

Граф провел лето в излюбленном гомельском поместье (там гнули на него хребет два десятка тысяч крепостных), а осенью 1823 года приехал в Петербург. Большая карета с гербами на дверцах, забрызганная грязью, подкатила к дому на Английской набережной, и началась суета, обычная при его приездах и отъездах.

Николай Петрович, вытянув перед собой руку, как делают люди очень старые, неуверенные в движениях, осторожно вылез из кареты, вздохнул, с неудовольствием глянул на сильно обветшавший фасад, на окна, залитые дождем, поморщился: «Дом совсем не гож, больше сорока лет не обновлялся… И погода — экая мерзость».

Разбитый дорогой, он долго не мог уснуть, однако на следующее утро поднялся по обыкновению рано. Камердинер обтер его сухую, поросшую седыми волосами грудь и сгорбленную спину холодной водой, принесенной в серебряном тазике, и Николай Петрович, почувствовав себя в том бодром и свежем состоянии, которое он так любил, велел подать кофий в кабинет.

Стены большого кабинета были уставлены изящными, с тонкими бронзовыми накладками шкапами. В них мерцали золотом корешки фолиантов. В этом тихом мерцании Николаю Петровичу всегда чудился отсвет книжной мудрости. Он, улыбаясь, мягко ступая шевровыми полусапожками, походил у шкапов, отворил дверцы, погладил теплую кожу переплетов и, совершив смотр, уселся за стол.

Почта уже успела накопиться, хотя немалое число пакетов было переслано ему в Гомель. Румянцев, как и встарь, поддерживал историков, археографов, как и встарь, с живостью откликался на всякую интересную находку, будь то рукопись, обнаруженная в захолустном монастыре, будь то древняя плита с непонятной надписью, будь то темная икона, под вековой пылью которой таилось удивительное мастерство безвестного живописца.

Подумав о том, что рукопись — о ней ему сообщали в одном из писем — стоит приобрести, снабдить комментариями и напечатать, Румянцев вдруг грустно усмехнулся: «Господи, да мне уж семь на десять, а все хлопочу. И главное — еще очень хочу хлопотать!..»

Старик задумался о судьбе своих коллекций — этнографической, значительную часть которой привез «Рюрик», и исторической, — о судьбе богатейшего книжного собрания, давно открытого для каждого желающего… «Тесно стало в доме, — думалось Николаю Петровичу, — надо бы перестроить, расширить, умру, так чтоб все в надлежащем расположении оставить. Для общей пользы откажу».

Николай Петрович углубился в размышления, забыв о письмах и о коллекциях, в размышления, какие возникают у человека его возраста при мысли о завещании, о скорой смерти…

Когда ему доложили о приходе капитан-командора господина Крузенштерна, он несколько мгновений молча смотрел на слугу, точно возвращался из потустороннего мира, и вдруг тряхнув головой нетерпеливо сказал:

— Что стоишь? Проси! Да принеси-ка нам кофию.

Слуга отворил дверь, Иван Федорович вошел, поклонился. Старик обнял его, усадил.

— Когда приехали? — спросил Румянцев, но, заметив удивление Крузенштерна, спохватился и сказал просто, по-стариковски:

— Прости… Запамятовал. Ведь вы, Иван Федорович, давно из Эстляндии своей переселились?

Крузенштерн кивнул — скоро год, как был он непременным членом Адмиралтейского департамента и постоянно жил в столице.

Разговор зашел о делах флотских. Иван Федорович говорил громко, раздельно: Румянцев после апоплексии оглох, теперь, правда, уже слышал, но очень смутно. Крузенштерн рассказывал ему о последних новостях, о передвижениях должностных лиц, о недовольстве моряков повсеместным казнокрадством и неспособностью высшего начальства.

Николай Петрович слушал, приставив к уху рожок и чуть накренившись.

— И-и, батюшка, — сказал он, с некоторой брюзгливостью, — в нынешнем царствовании не знаю ни одного дельного министра морского. Был, помните, Николай Семенович Мордвинов, человек достойный, хоть и слишком к английским правилам склонный, да и тот не долго выдержал… Тут бы, милый друг, дубиной Петра Великого замахнуться!

Румянцев помолчал, пожевал губами.

— Иван Федорыч, — сказал он, наконец, — а как же наш молодой мореходец? Я видел его перед отъездом в Гомель. Сперва он из Ревеля письмом обрадовал. Единая, говорил, смерть меня удержать может от того, чтоб решить вопрос, не решенный «Рюриком». Единая смерть! Каков молодец! Да… А потом весной, будучи в Петербурге, собственной персоной пожаловал. Хорош был! Точно воскресший из мертвых. Что ж теперь? Где он?

— Ну-с, после того многое опять переменилось, — хмуро отозвался Крузенштерн. — И переменилось к худшему.

— Как так?

Крузенштерн рассказал.

Его сиятельство, верно, помнит, что шлюп «Предприятие», тот, что на Охте строили, был поначалу назначен для доставки грузов Российско-Американской компании в Камчатку и для пресечения контрабандной торговли и промыслов иностранцев у американских берегов, принадлежащих компании.

Отто Евстафьевич был определен командиром шлюпа в январе месяце. Конечно, обрадовался: давно уж наскучил берег! А радость превратилась в восторг, когда государь повелеть соизволил послать для крейсерства отдельный фрегат, и, стало быть, у Коцебу высвободилось время для географических занятий.

Так вот. Коль скоро открылась эта возможность, решено было, что он, Крузенштерн, составит инструкцию. Он и составил. Не был забыт и старый вопрос, которым они так много занимались: вопрос о Северо-Западном проходе, об исследованиях севернее Берингова пролива. Ведь, «дивизия» капитанов Васильева и Шишмарева, хотя и сделала немалое, однако не решила его. А к тому же из Дерптского университета были присланы Коцебу трое студентов, молодые ученые — астроном, физик, минералог. Кстати, наибольшие надежды, думается, можно возлагать на физика Эмиля Ленца, способнейшего и ревностного юношу.