Григорий Борзенко - Карта капитана Берли. Часть 1

– Это прекрасно, что больному лучше! – Лекарь поспешно сделал шаг вперед и склонился над стариком. – Уверяю вас, мы поставим господина графа на ноги, поверьте моему опыту. – И сразу же повернулся к Джону. – Нужно срочно холодной воды. Прикажите подать.

Молодой хозяин окликнул дворецкого, который в последнее время был единственным слугой в доме, но, не дождавшись ответа, бросился за водой сам.

Удовлетворенный таким поворотом событий, лекарь повернулся к пастору.

– Попрошу, святой отец, покинуть комнату, чтобы не мешать мне исполнить врачебное таинство.

Пастор, у которого, в отличии от Джона, разум не был затуманен чувством горя и сыновней любви, отдавал себе отчет в том, что происходит.

– Простите, сын мой, – медленно, но твердо молвил Божий слуга, – но это вы сейчас здесь будете лишним, поскольку в смертный час – а именно он наступает вопреки вашему утверждению – несчастному будет более необходимо напутствие Всевышнего, а не ваше «врачебное таинство».

Только сейчас лекарь заметил за спиной пастора незнакомца и, раздосадованный присутствием невесть откуда появившегося конкурента, собирался уже было обратиться к тому, но в следующее мгновение ощутил, как острый кончик его шпаги коснулся лекаревой шеи.

– Если из-за твоей болтовни, вшивая твоя душонка, я пропущу хотя бы одно важное для меня слово – ты мертвец!

Прошло несколько бесконечных, как показалось Джону, минут (ведь так хотелось как можно быстрее помочь отцу), пока он, расплескивая на ходу воду, вернулся в спальню, но вместо поправляющегося на глазах отца застал его последний час.

– Не забудь… Вся тайна в конверте… Прости…

Старик слегка подался вперед всем телом и… обмяк. Жизнь покинула его.

Джон кинулся на грудь отцу, в безумном порыве припал к нему, а трое людей, приблизившись к изголовью умирающего, еще какое-то время пребывали в столбняке, как бы не имея возможности выйти из оцепенения, а затем дружно, словно по команде, медленно повернулись, будто боясь потревожить целомудрие момента расставания сына с отцом, на цыпочках, крадучись, направились к двери. Джон оглянулся им в след.

– Святой отец, вы уходите? – Голос Джона был неузнаваем. – Не произнеся молитвы над усопшим? Как же…

Пастор встрепенулся:

– Да, да, конечно. Я да… Это святое дело!

Он поспешил к телу усопшего, двое же других какое-то время в нерешительности помялись, переступая с ноги на ногу, у двери, но вскоре покинули комнату.

Человек устроен так, что горе для него даже тогда, когда оно, в принципе, ожидаемо, всегда приходит вдруг и тем трудней его пережить. Хотя и это вопрос довольно спорный. Казалось, ну что может быть для человека горше утраты самого близкого человека на этой земле? Но во все времена разные народы относились к этому довольно-таки неоднозначно. Одни были сухи и сдержанны в эмоциях, у других царили невесть кем придуманные правила, когда вполне естественная реакция человека на горе считалась едва ли не позорной для него ибо подчеркивала его слабость. Сын, принимая соболезнования по поводу смерти отца, едва ли не обязан был отвечать твердым, не выдававшим душевного волнения голосом – мол, родители должны умирать раньше своих детей. Ну да ладно, не нам здоровым и счастливым судить, уместно ли сравнивать душевную с болью физической. Мертвым не дано поведать нам о том, что чувствуешь в последний миг. Хотя вполне понятно, что миг кончины – это кульминация, апогей страданий и физических, и душевных. Не грешно и волком завыть, от сознания, что в эту минуту ты лишаешься самого дорогого, бесценного – жизни. Потому-то многим сейчас, возможно, покажется, ну, если не жестоким, то по крайней мере странным отношение к поведению человека в свой смертный час людей, современников той эпохи, о которой наш рассказ. Назовите это как хотите, но уж больно щепетильно относилась тогда знать к тому, как именно покинет этот мир представитель дворянства. Как будто ни о чем другом и поговорить нельзя было, как только о том, не издал ли несчастный перед кончиной или во время ее хотя бы легкий признак стона или что-либо подобное. Ежели такое случалось, то это считалось едва ли не вершиной дурного поведения, откровенно осуждалось, даже упоминалось об этом факте с брезгливостью. Былые заслуги как бы не в счет. Ну да Бог с ним, с обывателем: чужое не болит. Зачастую великовозрастных детин волновали не столько страдания отцов, кому они обязаны всем в этом мире – состоянием, именем, сколько вопросом: не бросит ли на его, сыночка, светлую репутацию тень отец своей неблагородной кончиной? И иногда, ежели такое случалось, сыновье сердце переполняла не столько боль невосполнимой утраты, сколько праведный гнев на нарушителя неписаных норм поведения.

Да, именно так и было в доброй старой Англии, в описываемом нами в столь же добром и богатом на романтические и исторические события семнадцатом веке. Но в нашем случае такого «перебора» не произошло. Джон чистосердечно предался безутешному горю, в то время как пастор долго и настойчиво взывал к кому-то на небе, чтобы тот непременно взял усопшего к себе, успокоил его душу, да и вообще принял на себя все заботы по благоустройству небесной, райской, одним словом – дальнейшей, пусть и загробной, но все же жизни усопшего.

Конечно же, в дальнейшем Джон поинтересовался, что говорил отец в свои последние минуты, когда сын покинул спальню. Но пастор суетливо отмахнулся – мол, бред, поток каких-то несуразных слов, что впрочем для него, пастора, не ново. Неоднократно ему приходилось слышать подобное у бесчисленного количества смертных одр, куда его приглашали с молитвой для несчастных.

Джон мысленно согласился с ним. Ведь чем можно, если не бредом, объяснить упоминание о каких-то несметных сокровищах, когда к концу жизни отец едва ли не стал бедняком. Дела и дом пришли в упадок, и вдруг – «много золота»…

Предстояла масса забот по организации похорон, потому-то и не досуг было Джону всматриваться в глаза пастора, который все это время упорно отводил взгляд в сторону, пряча его. А напрасно. Глаза у пастора горели, взгляд был возбужден, и, присмотревшись в тот миг к нему, можно было, не боясь ошибиться сказать: этот человек уверен, что стоит на грани величайшего события.

Джеймс Фрей еще некоторое время изучал отвлеченным взглядом верхушки куполов небольшой часовенки, расположенной на самой окраине Бристоля, понаблюдал за перемещением стаек птиц, что никак не могли успокоиться и бесконечно то садились на краешек крыши, то снова взлетали с нее, но вспомнив, зачем он здесь, поспешно устремил взгляд на дорогу, ведущую к центру города, но не увидев там ожидаемого, чертыхнулся и снова нервно зашагал взад-вперед. Грета не было уже довольно долго, и эта задержка все больше злила его. Ну, еще можно понять, когда речь идет о том мерзавце, но здесь еще друг начал испытывать терпение Фрея. Все сегодня как будто сговорились против него! Что за дикие времена! Никакого почтения к обязательствам чести, никакого уважения к терпению друга. Черт знает что! И ему, Джеймсу Фрею, продолжателю знатного рода, приходится жить в окружении всей этой мерзости. Какое-то ничтожество имеет наглость оскорбить его, а потом еще и пытается уклониться от ответа за свой поступок. И от кого это все терпит?! От какого-то бедняка, сынка никчемного, давно разорившегося графа. До они этим только имя дворянина позорят! И она, глупая, предпочла это ничтожество ему, Джеймсу Фрею! Поставила выше него этого мерзавца, да…