Юрий Баранов - Позывные дальних глубин

«Здравствуй папа, — знакомым голосом ожили строчки. — Долго сомневался, стоит ли тебе писать именно сейчас, когда ты далеко в море и когда тебе лучше не тревожиться о том, что ты оставил на берегу. Потом всё же посоветовался с отцом Илларионом — он ведь стал нам как родной, и решил непременно писать. Хотя и не знаю, когда попадёт к тебе это моё письмо…»

Столь туманное вступление Непрядову не понравилось. Что это значит, писать или не писать отцу? С чего бы это ему так сомневаться и осторожничать? Уж не натворил ли чего?..

Сердце уже зашлось от предчувствия чего-то недоброго. Хлебнув из чашечки остатки кофе, Егор вновь обратился к Стёпкиному посланию.

«…Но пускай ты обо всём узнаешь, как бы ни было нам обоим тяжело и горько, — продолжал Егор с того места, где остановился. — Вот и осиротели мы с тобой, папка. Нет больше нашего дедушки. Скончался он в самом начале декабря, а точнее…»

И поплыли строчки перед глазами Егора.

Немного придя в себя, он ещё и ещё перечитывал казавшиеся странными слова, смысл которых никак не укладывался в голове. Егор в возбуждении встал, для чего и сам не зная, подошёл к умывальнику, потом к шкафу, из дверцы которого выглядывал рукав его тужурки.

Сделав над собой усилие, Егор всё же вернулся к столу и снова дрожащими руками взял письмо. Но читать уже не мог. Неведомо кто стиснул ему горло, да так цепко, что трудно было дышать.

До утра командир не смыкал глаз. Отрешённо сидел в кресле и горевал, не находя себе никакого утешения. Смириться с судьбой не было сил. Всё перед глазами продолжало плыть и проваливаться в какую-то в пустоту.

Опомнился Егор лишь после того, как в дверь каюты вкрадчиво постучал вестовой. Глянув на часы, командир осознал, что за столом в кают-компании его, как всегда, ждали к завтраку свободные от вахты офицеры. Он обязан был, по устоявшейся традиции, являться минута в минуту. На этот раз командир опаздывал.

Непрядов собрался с силами и решительно встал. Надо было начинать новый день. И надо было постараться сделать так, чтобы до поры никто не догадался, что творится на душе у командира. Не хотел Егор, чтобы его снова жалели или соболезновали бы ему. Полагал, экипажу и без того приходилось нелегко, а здесь он ещё высунется со своим горем… Лучше уж потерпеть, делая вид, что ничего не произошло.

Вновь Непрядовская лодка далеко и надолго ушла под полярные льды. Больше месяца Егор пестовал своё горе, чтобы оно не так сильно кричало в нём. Он теперь особенно часто думал о своём старике, которого уже не было. Хотелось вспомнить едва ли не каждое сказанное им слово, приобретавшее теперь особый смысл и значение. Многое из того, что говорил ему дед, представлялось полным глубочайшего пророчества. Казалось, дед знал и предвидел нечто такое, о чём Егор и понятия не имел по зашоренности своего ума и недостатка житейского опыта. Многое теперь представлялось совсем не так, как когда-то раньше. Вспомнилось, как не на шутку перепугался дед, когда узнал, что Егор спускался в скафандре на черноморское дно и собственными глазами видел погибшего отца… Но отчего так встревожился старый, умудрённый жизнью приходской священник, Егор так и не узнал. Всё недосуг было его расспросить. А ведь мог бы, наведывайся он в Укромовку почаще. Но деда нет, и тайна его осталась навсегда погребённой вместе с ним.

Егор проклинал себя за невнимательность и чёрствость к родному и близкому человеку. Сколько раз дед в письмах своих умолял внука «заглянуть в родное сельцо хоть на часок, хоть на минутку…» Да куда там! Этот непутёвый «гомо акватикус» постоянно пребывал в суете корабельных буден, ставя службу свою превыше личных дел. А теперь был бы готов не то что ехать, а на крыльях лететь, но только вот не к кому. Опустел родной дом. И одной могилой в церковной ограде, где покоились предки Егора, стало больше.

Теперь и бредовые слова больного лётчика не казались Егору настолько уж бессмысленными, как вначале. Выстраивалась какая-то космически жутковатая связь явлений и событий. Будто колесо Егоровой судьбы начинало раскручиваться с той неотвратимостью и необычайной силой, когда уже невозможно было считать себя хозяином собственного положения. Но самое страшное состояло в том, что Егор больше не ощущал некой спасительной нити, которая все эти годы незримо связывала его с дедом, когда тот был жив. Утрачено было нечто большее, чем просто родной и близкий человек… На душе всё стало пусто и в жизни немило. Дни шли незаметными для души и сердца. Раскаяние сменяла безысходная тоска, и хотелось на коленях просить прощения перед дедовой могилой…

Терзала ещё мысль о том, что ему, в сущности, нечего передать собственному сыну из того сокровенного и недосягаемо вечного, чем всегда богата была дедова душа. Егор впервые ощутил себя полным банкротом, оттого что не находил в себе прежней самонадеянной уверенности. «Уж не потому ли так тягостно на сердце, что деда нет и больше некому помолиться за многогрешную душу, коль скоро сам этого делать не умею?..» — с неожиданным откровением самому себе вопросил Егор. Он понимал, что далеко ему до праведной жизни, которую прожил его старик. Всё, что мог теперь, так это в спасительной надежде цепляться за своё нынешнее состояние — за то привычное дело, которому он продолжал служить под водой за тридевять земель от родных берегов. Думалось, для чего-то он ещё нужен, раз продолжает дышать и мыслить, если всё ещё длится его теперешнее существование.

«Эх, жизнь подводная! — всердцах думал Егор. — Кто только выдумал тебя — на зло всем врагам и на горе самому себе?» Её вечно клянут, ею же гордятся и дышат, не желая для себя иной участи. Верно уж, глубина стоит того, чтобы её однажды преодолеть, а потом пройти в ней путь, измеряемый ценой собственной жизни. Не знал, да и не хотел знать Егор Непрядов, когда и где прервётся его эта самая морская дорожка. Но впервые он, как и всякий зрелый человек, задумался о собственной смерти. Быть может, дослужится он до пенсии, вернётся потом в свою родную Укромовку и дотянет как-нибудь до последнего оборота винта, до своего деревянного бушлата. И лежать ему тогда в земле родной, вдали от моря, где-нибудь на погосте подле деда с бабкой. А погребённому быть, хотелось надеяться, родными и близкими, кому ещё предстояло жить да жить, продолжая род их Непрядовский. И смирившись с таким исходом жизненного пути, успокоился Егор. На душе как-то полегчало, и его теперешнее существование вновь стало обретать прежний смысл и устоявшуюся определённость.

Всё в жизни кончается — даже затянувшаяся автономка, имя которой, казалось бы, вечность. В базу лодка возвращалась погожим летним днём, оставив за кормой тысячи пройденных миль. Проглядывало солнце. Море штилело. И зеленели склоны щербатых сопок.