Юрий Баранов - Позывные дальних глубин

— Надо же! А мой боцман сокрушался, куда эти два жилета подевались. Выходит, из-за обычного разгильдяйства их просто смыло за борт и течением отнесло в море.

Только про себя Егор подумал: «Везет же дуракам! Не было бы счастья, да несчастье помогло…»

— Что ж, вся служба флотская состоит из парадоксов, — как бы подловил Егора на его сокровенной мысли Дубко. — Оттого и победить нас нельзя. Кстати, все фазы твоего маневрирования, равно как и безграмотные действия командиров противолодочных фрегатов, теперь во всех деталях изучаются кадетами военно-морской академии в Аннаполисе. Так-то вот, знай наших! — и с этими словами Христофор Петрович поднял наполненную коньяком рюмку. — За твой высокий орден, штурман.

Они выпили до дна, как и положено, по-флотски чётко вскинув локти.

Егору нравилось, что в личном обращении Дубко по привычке называл его «штурманом», вкладывая в это слово некий уважительный смысл особо почитаемого на флоте звания, которое истинному моряку даётся пожизненно. В свою очередь, и Егор называл Христофора Петровича не иначе, как «командиром», признавая в нём своего учителя. Тем самым оба они оставались в ином, прежнем измерении прожитых совместной службой лет.

— Будь моя воля, — говорил Дубко, назидательно помахивая ломтиком лимона, перед тем, как им закусить, — я бы тебе не задумываясь дал все же звезду Героя, — многозначительно вскинув бровь, он добавил. — Больше скажу: ты непременно получил бы на грудь «звездочку», не поругайся со своим замполитом. У нас это очень даже не приветствуют…

— Так уж получилось, — сказал Егор и поморщился, явно не желая продолжать эту болезненную тему.

— Понимаю, — согласился Христофор Петрович. — Но здесь я тебе не судья.

— А вообще-то, не за славой — за честью в моря ходим… — напомнил Егор. — Вы же сами всех нас этому учили.

— Молодец, усвоил, — похвалил адмирал. — Но вот только забыл ещё одну заповедь: со своим замполитом ругаться — всё равно что против ветра… Ну, сам понимаешь. Он всегда будет сухим, а вот ты окажешься, так сказать, влажным.

— Служу, как умею, товарищ адмирал. По другому не получается.

— Ну и служи себе, командир. За то и уважаю тебя.

Когда они стали прощаться, Дубко многозначительно намекнул, чтобы Егор вслед за повышением в звании готовился и к новому назначению. Хотя и не стал уточнять, что он конкретно имел под этим ввиду. Любопытствовать, естественно, было бы неуместно, и Егор лишь принял слова Христофора Петровича к сведению. Ясно было лишь то, что теперь перед ним раскрывались новые, далеко не худшие перспективы по службе.

Ко дню возвращения Непрядова в Ленинград его лодка, отбуксированная с Северов, ошвартовалась уже у стенки морского ремонтного завода. Егор особенно обрадовался, когда узнал, что на переходе ею единолично командовал Кузьма Обрезков. А это означало, что дружок теперь окончательно реабилитирован в глазах начальства и никто ему, надо полагать, уже не будет ставить в упрёк прежние «прегрешения».

Непрядов быстро освоился на берегу. Он зажил более спокойной и размеренной жизнью добропорядочного семьянина. Весь день проводил на корабле, готовя его к постановке в док. А вечером, приняв душ и сменив комбинезон на обычный костюм, выходил через проходную морзавода, за которой его поджидал Стёпка. Вдвоем они садились на трамвай и ехали в клинику. Светлана Игоревна, как обычно, позволяла им побыть с Катей не более пятнадцати минут, после чего обоих бесцеремонно выпроваживала за дверь.

Катя по-прежнему пребывала в состоянии глубокой депрессии, ни на что не обращая внимания, никого не узнавая и совсем не разговаривая. Говорил, как всегда, сам Егор. Он обстоятельно докладывал жене, как продвигаются у них на лодке ремонтные работы, будто её могло это хоть в какой-то мере интересовать, потом переходил на домашние дела, затем расхваливал Стёпкины школьные успехи, особенно по математике. А Катя всё молчала, отрешённо глядя в какую-то выбранную на потолке точку. Когда Егор умолкал, в надежде хоть слово услышать в ответ, её состояние также ничуть не менялось. И порой смертная тоска охватывала Непрядова от мысли, что его жена такой останется навсегда: никогда больше не заговорит и даже не пошевелится.

Но больнее всего было смотреть, как переживал Стёпка. Рядом с отцом он старался изо всех силёнок быть мужественным, но всё же слезинки порой наворачивались ему на глаза. Он по-детски жалостливо глядел на мать. И тоже с нетерпением всё время ждал, когда она хоть слово обронит. Стёпка уже не раз повинился перед ней за свой побег из дома, но прощения от неё так и не получил. Сынишка мучился от осознанной им вины, но даже Егор ничем не мог помочь, как бы ни старался успокоить и приласкать своего мальчишку.

Обещанный Светланой Игоревной консилиум нескольких «светил от хирургии» состоялся с запозданием на две недели. В тот день Егор был словно сам не свой. Все дела валились у него из рук, и ни о чем другом, кроме окончательного приговора этих «светил» его жене, он не мог думать. Еле дождался конца рабочего дня и сразу же поспешил в клинику, поймав у заводской проходной подвернувшееся такси. Он буквально вломился в тёщин кабинет, когда оттуда начали выходить какие-то незнакомые солидные люди, с недоумением сторонившиеся нетерпеливого верзилы в припорошенной снегом шинели. Светлана Игоревна строгим взглядом остановила его бурный порыв и с выражением, не повышая голоса, отчитала за появление перед ней в верхней одежде и без халата. А Егор при этом глядел на неё так, будто тёща несла ему какую-то несусветную чушь, вместо того, чтобы говорить по существу, о самом главном, что их обоих одинаково тревожило и волновало. Но Светлана Игоревна, как бы натешившись своей властью, предупредила нетерпеливый вопрос зятя и сказала:

— Успокойся, надежда есть. Во всяком случае, назначена ещё одна операция, а там поглядим. Катюша ещё молода, у неё крепкий организм, здоровое сердце. Думаю, на этот раз всё получится.

— Это «они» так сказали? — Непрядов кивнул в сторону двери, за которой скрылись «светила».

— Это я тебе говорю, — вскинув тонкую бровь, вразумила теща. — Разве этого недостаточно?

— Но она хоть бы заговорит? — допытывался Егор.

— Если надо, то запоет и запляшет. Главный нерв не повреждён — вот это самое важное.

Егор широко, радостно улыбнулся. Ему захотелось сграбастать суровую тёщу и подбросить к потолку. Как бы угадав его необузданное намерение, она поспешно произнесла:

— Ну, ладно, ладно! Рано ещё слишком-то радоваться, — и повелела. — А теперь отправляйся домой. У меня масса дел, и голова кругом идёт. Ужинайте как-нибудь без меня. Можете отварить сосиски, или пожарить мороженую рыбу — всё в холодильнике.