Альберто Васкес-Фигероа - Игуана

Но ведь ничего из этого не могло быть правдой, и она подождала, с открытыми глазами, устремив глаза вверх, на свод пещеры, словно надеясь на то, что нелепый кошмар улетучится и она окажется лежащей в кровати на шхуне или у себя дома в Кито.

Однако ничего подобного не произошло.

Почерневший свод пещеры по-прежнему нависал прямо над головой, а предметы обретали все более конкретные очертания в мягком свете, проникающем сквозь небольшие отверстия в стенах, в то время как снаружи доносился пронзительный гомон сотен чаек и фрегатов.

Она не спала. Она была жива и в ясном сознании, а все случившееся ей не приснилось, было не плодом больного воображения, а самой печальной правдой.

Это отвратительное существо было из плоти и крови, оно жестоко расправилось с человеком, который должен был стать ее любовником, и не раз и не два изнасиловало ее на протяжении всей ночи, не поддающейся описанию.

А теперь держит ее здесь, голую, посадив на цепь, как собаку, превратив в рабыню, — ее, Кармен де Ибарра, которая больше всего на свете всегда любила свободу.

Она поднялась, и с ее губ сорвался крик боли. Внутри ее тела словно пылал огонь, и, опустив глаза, она увидела, что все еще истекает кровью, словно ее насиловали острым предметом. В первый момент, когда она встала на ноги, у нее подкосились колени, и тогда она поняла, что ее также подвергли содомскому извращению и кровь течет и из анального отверстия.

Она кусала губы, чтобы не закричать снова или не разразиться безудержным плачем, так как уже немало пролила слез в своей жизни из-за собственных ошибок и не собиралась плакать сейчас, будучи, как она считала, не повинна в этом новом несчастии.

Она, как могла, вытерла кровь, сдерживая кровотечение краем простыни, которая уже и так была перепачкана засохшей кровью, и поискала воду, чтобы обмыться.

Цепь, охватывавшая ногу и скрепленная посредством соединительного звена, стянутого болтом, позволяла ей свободно перемещаться внутри пещеры, за исключением самого дальнего угла, где она разглядела три больших сундука и какое-то подобие кровати.

Со сталактитов капала кристально чистая вода, которая скапливалась в хитроумном хранилище, сооруженном из огромных черепаховых панцирей, сообщающихся между собой. Она утолила жажду, затем тщательно обмылась, превозмогая боль. Закончив, вновь села на край кровати и огляделась по сторонам, размышляя о своем положении.

Кто был этот «урод» и откуда он взялся, она ума не могла приложить, но по тому, что ей запомнилось, было ясно: он больше походил на зверя или черта, нежели на человека, хотя уклад его жизни, судя по окружающим предметам, вне всякого сомнения, был человеческим.

На углу грубого стола высилась стопка книг, а в центре лежала раскрытая книга для письма, по всей видимости дневник. Она взяла его в руки. Две трети были исписаны по-французски. Этим языком она владела слабо, а потому с трудом могла заключить, что это были путевые заметки и личные впечатления какого-то моряка. Дальше, ближе к концу, мелкая и аккуратная каллиграфия уступала место крупному корявому почерку, резко отличавшемуся от предыдущего.

Первую фразу, написанную по-испански, однако с жуткой орфографией, с трудом можно было понять, тем не менее она представляла важность:

«Этот умер, и тут его история закончилась. Умер, поскольку столкнулся со мной, я, Оберлус, король Худа и его вод, ранее известный как Игуана..»

В памяти всплыло лицо из кошмара, и у нее не осталось сомнений в том, что насильник действительно больше походил на игуану, чем на нормальное человеческое существо. Значит, это и был Оберлус, король Худа, и, насколько ей было известно, Худ был самым южным из островов архипелага — клочок суши, использование которого даже не входило в планы Диего Охеды.

Она закрыла глаза, испытав боль при воспоминании о нем, и перед ее внутренним взором неожиданно отчетливо возникло его лицо, на котором отразились удивление и боль, когда он начал сгибаться пополам. Вот опять, ей просто-таки суждено навлекать несчастье на голову тех, кого она любит, и от этого проклятия ей никогда не удастся избавиться, поскольку оно живет в ней, в ее собственной воле, и не зависит от внешних причин.

На протяжении пяти месяцев в Кито, недели в Гуаякиле и десяти или двенадцати дней плавания по спокойным водам Тихого океана она отгоняла от себя мысль отдаться Охеде, хотя желала этого и даже чуть ли не испытывала в этом необходимость. Она могла точно так же потерпеть еще одну ночь, подождать, когда они прибудут на один из больших островов, где намеревались окончательно поселиться. Но нет, неизвестно почему все тот же хриплый властный голос прямо-таки возопил при виде тихого песчаного пляжа, что именно здесь, и больше нигде, следовало в первый раз предаться любви с Диего Охедой.

Как раз там, где их поджидало чудовище.

А она в тот момент не сообразила, что это был тот самый голос, который когда-то приказал ей отправиться в путешествие с графом Риосеко, а еще раньше — заняться любовью с кузеном Роберто.

Однако теперь, в безлюдной пещере, она узнала звук того голоса. Оказывается, он никогда не толкал ее, как она всегда думала, к свободе, а теперь и вовсе привел ее к тому, что она сидит на цепи в центре самого безлюдного островка, во власти самого омерзительного создания, которое когда-либо существовало.

Или, может быть, это кара?

Видно, небу было недостаточно, что она сама казнила себя за то, что упустила предоставленные ей возможности стать счастливой, и поэтому оно решило обречь ее на настоящее рабство, не идущее ни в какое сравнение с теми глупыми фантазиями, которые до сих пор приходили ей в голову.

Но в чем провинился Охеда? Почему ему пришлось заплатить жизнью, точно так же, как Родриго или Херману де Арриага?

Четыре смерти — а она считала, что виновна также в смерти своего старого отца, — слишком тяжкое бремя для ее совести за такое простое преступление, как отказ всецело принадлежать мужчине.

С того времени как Малышка Кармен вышла из детского возраста, она привыкла, оглядываясь вокруг, возмущаться тем, с какой безропотностью женщины — в том числе ее мать и сестра — соглашались превратиться в собственность мужей, покорно смирившись с ролью, которая почти не отличалась от участи рабыни, тогда как их хозяева зачастую оказывались тиранами, невеждами, пьяницами и мужланами.

Ее мать, уроженка Андалусии, женщина умная и тонкая, должна была кротко переносить высокомерие и деспотизм дона Альваро, своего неуступчивого мужа, которому, однако, оказалось достаточно «бесчестья» дочери, чтобы рухнуть, подобно божку из песка и глины, кем он на самом деле и был.

Еще до замужества она с удивлением замечала, как порой трепетали ее подруги, говоря о своих мужьях, а одну из ее кузин, сестру Роберто, ее невзрачный жених в первую брачную ночь укорил тем, что она начала возбуждаться.