Альберто Васкес-Фигероа - Игуана

Похоже, его заботила только дисциплина, и он действовал, словно военный механизм, который двигается к своей цели напролом.

Эти люди, эти твари или эти вещи — он не видел между ними особой разницы — являлись его «собственностью», их существование оправдывалось лишь тем, насколько они могли оказаться ему полезны.

Точно так же женщина, которую он держал на цепи в пещере, представляла собой лишь предмет, предназначенный для его личного наслаждения, вроде книги — «Дон Кихота» или «Одиссеи». Никто не станет особо кипятиться из-за того, что кто-то выдрал страницу из книги, — вот и он не стал бы особенно переживать, если бы однажды ему вздумалось лишить пленницу пальца.

Ему нравилось кусать и бить ее куда придется, за исключением лица, и он с удовольствием рассматривал следы своих укусов или тумаков, не из садизма, а потому, что найденные им отметины на ее теле подтверждали его неоспоримое право обладания ею.

Что касается Кармен де Ибарра, она стоически переносила подобные истязания, постоянное насилие над собой, включая то, что он насиловал ее содомским способом, заставляя упираться головой в пол, словно всем этим она расплачивалась по длинному списку неоплаченных долгов.

Она часто теряла сознание из-за боли или отвращения, которое она испытывала, хотя большую часть времени пребывала как бы в полусне, за пределами реальности, точнее, путая реальность с фантазией.

Но однажды, на исходе третьей недели заключения, она, к своему собственному удивлению и к удивлению насильника, вдруг протяжно и громко закричала — не от боли и даже не от отвращения. Этот неудержимый вопль был вызван самым глубоким, сильным, умопомрачительным и продолжительным оргазмом, испытанным ею за всю жизнь.

Будто луч неожиданно проник в нее через основание черепа, чтобы, пылая, спуститься расплавленным свинцом по позвоночнику, обдать жаром почки, полыхать невообразимо долго во влагалище, а затем исчезнуть через огромный член, который снова и снова неутомимо вторгался в нее, — член, который в ее представлении был скорее похож на огромный кусок раскаленного докрасна железа, нежели на часть тела живого человека.

Гамбоа, Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта, бывший первый лоцман «Риу-Бранку», решил, что пришло время действовать.

Без видимой причины, начиная с того дня, когда его, связанного и с кляпом во рту, лежащего на дне пещеры, всполошил повторяющийся грохот пушек, похититель, Игуана Оберлус, казалось, значительно ослабил свое неусыпное наблюдение.

Теперь он торчал гораздо меньше времени на вершине утеса и пару раз задержался с привычным осмотром цепей, производимым каждые три дня.

Кажется, и метис Мендоса заметил перемену в поведении «хозяина» и, хотя по-прежнему осторожничал, неизменно держась на установленном расстоянии и стараясь обмениваться с португальцем только необходимыми словами, в его поведении и в целом в атмосфере на острове чувствовалось нечто, что придавало Гамбоа смелости.

Чилиец ненавидел Оберлуса и испытывал такое же, если не более сильное, желание с ним разделаться, как и лоцман, но тот не решался ни довериться ему, ни даже посвятить в свои намерения.

В действительности он не желал его помощи, и его вполне устроило бы, если бы, когда пришло время схватки, чилиец остался в стороне.

Он выждал неделю, убедился в том, что Игуана теперь проводил больше времени в своем убежище, чем на скале, и однажды вечером, когда с запада пришли черные тучи, предвещая шумную грозовую ночь, решил действовать.

За полчаса до наступления темноты остров окутал туман, и с первыми тенями на него хлынули потоки дождя в сопровождении вспышек молнии и раскатов грома.

Наступление тьмы застало Гамбоа на облюбованной им еще раньше скале: он сидел и большими камнями, которые были отобраны и сложены в кучу — он занимался этим изо дня в день, — терпеливо наносил удары по цепи, связывавшей его ноги.

Шел проливной дождь; португалец вымок насквозь, струи дождя смешивались с потом, бежавшим ручьем по его спине, и хотя время от времени он останавливался, чтобы прислушаться, он был практически абсолютно уверен в том, что в такую адскую погоду даже дьявольское отродье не отважится покинуть свое логово.

Однако после четырех часов усилий, когда он удар за ударом долбил по цепи, им овладело уныние. Он успел расколотить уже шесть камней, разлетевшихся на мелкие кусочки, израненные руки были все в крови, но звено цепи, которое он выбрал, толщиной с палец, в итоге оказалось всего лишь слегка сплющено.

Железо нагрелось, но, несмотря на это, ничто не предвещало, что металл в конце концов поддастся, даже если он будет упорствовать в своей попытке.

Решив передохнуть, он заметил, что его сотрясает дрожь, а вода впиталась в него до костей. Он соскользнул вниз и остался сидеть на разбухшей земле, прислонившись спиной к камню, откинув голову назад, и дал волю слезам, жалея самого себя в течение нескольких мгновений.

Он нарушил закон. Посягнул на целостность цепи, пытаясь ее разорвать, и наверняка должен будет за это жестоко поплатиться, ведь изверг ждет не дождется, когда он даст маху, чтобы обрушить на его голову всю безжалостность своего правосудия.

Уже после первого удара у него не осталось пути назад, и ему не оставалось ничего иного, как покончить с чудовищем или же дать ему себя уничтожить. Поэтому он позволил себе передохнуть полчаса и вновь взялся за работу, хотя руки ужасно болели, а на то, чтобы поднимать раз за разом камень весом более двух килограммов, требовались нечеловеческие усилия.

Он все колотил и колотил по цепи с упрямой настойчивостью, словно заведенный механизм, кусая губы, чтобы сдержать желание взвыть от боли, потому что ободранные руки превратились в сплошную кровоточащую рану, а онемевшие и распухшие пальцы отказывались слушаться.

Час за часом, удар за ударом — он даже засыпал под дождем и вновь просыпался, внезапно разбуженный громом или собственным страхом, и озирался по сторонам, ожидая, что вот-вот появится страшный и ненавистный похититель.

Позже, когда оставались не больше трех часов до рассвета, все замерло в ночи, и он с ужасом заметил, что удары грохочут в тиши островка, скалы которого, казалось, повторяли их тысячезвонным эхом.

Но звено цепи к тому времени было уже довольно сильно расплющено, и он знал, что не должен останавливаться. Он разорвал штаны и обмотал руки лоскутами, возобновив усилия, хотя обе руки отяжелели, словно налились свинцовой тяжестью.

И разбил-таки свои оковы.

Не веря, что у него получится, он продолжал по инерции ударять камнем по цепи, как вдруг почувствовал, что она поддалась, и с изумлением увидел, что звено распалось надвое; это означало, что теперь у него была возможность передвигаться нормально, а не прыжками, и не бояться споткнуться и упасть при попытке шагнуть шире.