Антон Санченко - Вызывной канал

Легко сказать — плюнуть ещё сто. Пока включишь, пока замеряют, да крикнут сверху… Плюнули ещё раз. Дед меряет подольше, чтобы и то, что в шлангах, к нам, а не назад в Мариуполь стекало.

Но расквитались — и разбежались. Дед клянёт всех без разбору. Панин под горячую руку подвернулся:

— Иди, — орёт на него Дед. — Перемеряй, что я там с них вымутил. А Панин ему:

— До Херсона хватит, — и спать пошёл. Вахта уже не его.

— Ну ты глянь! Я высчитываю. Расход — до граммов, температурный режим, обороты. А этот: "Хватит, "- и в койку! С-с-сундук с клопами!

Только на ужине Дед занедоумевал. Но так, чтоб мичман тоже слышал:

— Знаешь, а ведь прав сундук наш. Хватает до Херсона. Что-то топливо медленно расходуется. Не сходится с расчётами. Трижды пересчитывал.

А мичман чай свой допил сначала, и:

— Клапан перепускной закрой, — говорит. И в машину ушёл.

Втроём мы макаронину застрявшую из дедова пищепровода выколачивали. Выходит, как только Дед с мариупольцем клапана проверили, и, как белые люди, по трапу на палубу поднялись, мичманюга, как тарзан, в машину через световой люк спустился, и топливо мы принимали в оба танка сразу.

— Вот тебе и высшая математика.

Да, господа мариупольцы, и прочие шведы. Не пытайтесь вы объегорить егоров одесских. Я вот давно уже не пытаюсь. Слаб мозговой мышцой. Той, что от кепи мичманского образуется.

Только отсмеялся, оказалось, что снова я вахту стою с Мастером.

Но мне то что? До Херсона двое суток ходу всего оставалось.

А вот Эйнштейн был неглупым дядькой. Двое суток.

Это еще как поглядеть, много или мало. Дело даже не в том, что за Херсонесом стало нам давать по зубам от северо-запада и скорость фотонного звездолета нашего еще больше от скорости света отличаться стала.

Ни один моряк не скажет: "Будем в Херсоне тридцатого".

— Полагаем быть, — скажет.

Но мне два дня этих уже полярными казаться начали.

Всю вахту Леонтьев надрывается.

Всю вахту сопит вампир-заплечник за спиной.

Молчит. Команды на руль чуть-ли не через механика передает.

И дырку в затылке взглядом прожечь мне норовит.

Судоводитель говоришь? Так и гляди в свой бинокль. Или в радар. Под Ялтой вон, ночью, в дымке, чуть под самый штевень танкеру какому-то не заехали. А я еще смотрю — мили за две открылся красный огонь и пеленг все никак не меняется… А он танкерный круговой за левый бортовой принял, и доволен.

И главное, все команды его теперь фильтрую. Фильтра уже засоряться стали. Тяжкое это занятие — соображать, оказывается.

С чего это он влево все время подворачивает? Кто ж в тумане влево ворочает?

Да и зона разделения здесь.

Проедьтесь-ка по трассе по встречной полосе. Ночью, когда дальнобойщики один за одним прут.

А теперь то же самое, но с водителем, который и рулить то вчера первый раз пробовал, и где газ, где тормоза еще путает.

То-то же. А Вы мне: нервы…

Хотя, подлечиться мне тогда уже стоило. Поймал себя на том, что постоянно шепчу что-то. Тихо сам с собою, так сказать.

Да какое мне в конце концов дело до того, сколько винтов у лоцбота, как влияет удельный вес чая на остойчивость ПТСа, рисуют ли штурмана на карте течения стрелочками, как в букварях, и считают ли поправку компаса на калькуляторе?

Учился он в Седовке, или на курсах красных командиров в Керчи, или вообще — в медучилище, мне то что?

Что с того, что ни один штурман вам не признается, что навигация — дело нехитрое, и шесть лет штаны без гульфика за партой он зря протирал? Не потому что туману напускает. Туману они как раз все как один не любят, хоть и радары на любой лушпайке уже стоят. Потому что — хитрое. Это матросу, который только заточку карандашей наблюдать может, судовождение детскими игрушками кажется.

Какое мне дело до того, что нормальный неволокущий в чем-либо капитан просто садится на шею грамотному старпому под видом поощрения инициативы? Подло, но по-флотски. А этот?

Славке, говорит, завидую! КДП у него! За четверть часа Юрьевич для него Славкой стал. Ровня ж. Капитан с капитаном сошлись.

А ты, трубка клистирная, не завидуй, а покачайся в морях со "Славкино". Глаза на ночных вахтах так выгляди, что газеты уже только с другого конца комнаты читать сможешь. Зубы на дистиллате железные наживи. И полный букет профболячек (глядишь, и на баб не потянет). Погоняй по портнадзорам с портфелем в зубах третьим штурманом; поругайся с докерами-ворюгами на десяти языках грузовым помощником; побудь чопом во всех дырках: от пробоин ниже ватерлинии до пробоин ниже пупа забеременевших буфетчиц, — старпомом; а потом обнаружь в один прекрасный момент, что дочка-дуреха так торопилась, что даже батьку из рейса к свадьбе решила не ждать, и выскочила, дура, за такого прохиндея, которого с судна списали за натуральное блядство… На трапе поймал, дело молодое. А то, что девчонка эта визжала, как резанная, и упиралась, с этим что делать прикажете? Она, дуреха, не думала, что ромео нынешние не меньше как втроем на один балкон влезть норовят…

Стою, кручу штурвал, а губы все никак не стопуются. Мичман Панин даже заметил:

— Не бери тяжелого в голову. Он тебе сейчас спецом на психику давит. А ты столбом фонарным прикинься. Помогает в таких случаях. И в случае чего — стучи ногой в палубу. В районе тридцать седьмого. Прямо над головой. Услышу.

Это была самая длинная фраза, которую я слышал от Панина за рейс.

"Такая вот кукольная комедия.

Зашли в Пальмас, почту получили — думал, что до прихода домой умом тронусь. А еще четыре месяца трубить оставалось.

Ты ж у меня был: дом на отшибе, и баба — одна с двумя детьми. И повадился один шоферюга ходить. Да знал я его прекрасно, постоянно в Черноморке на пиве встречались.

Так вот, ходит и ходит. Вроде как мой знакомый, выгнать ей его неудобно. А он, сволочь, пользуется тем, что муж далеко и в морду дать ему некому. До того дошло, что приставать стал, повалил ее в летней кухне, платье порвал. Моя и крикнуть не может, дети ж в доме. А этот еще советует: кричи, мол. Соседи прибегут, завтра вся Черноморка только о тебе и говорить станет.

И четыре месяца еще. Сходил к помполиту, показал письмо: в случае чего я вас предупреждал, говорю.

Ну, приходим в Ильичевск. Я в тот же вечер иду в пивняк. Жду. Не появляется. На следующий день — тоже. Только на четвертый день Кела мне признался, что он козла этого предупредил. Четыре месяца ж за мной наблюдал, в одной каюте жили.

Ну, предупредил и предупредил. Ладно. Я-то знаю номер его камаза. И где они в карьере песком грузятся — тоже знаю. Приехал вечером, фары потушил, стою в сторонке. Точно — во второй смене козел этот. Часов в девять приперся на своем 17–32.

Только он под экскаватор подрулил, я вылезаю и иду к нему. Спокойно, медленно так иду: фары слепят. Вылезай, потолковать надо, показываю. Как рванул он с места, еле я отскочить успел, экскаваторщик ковш уже над пустотой опорожнил. Я — к тачке своей, и по газам.