Николай Панов - Морские повести

Филиппов не сказал ничего. Он смотрел и смотрел — и не мог выговорить ни слова, только взял в свои красные, обветренные руки и крепко сжал костлявые пальцы раненого.

— Видите, друзья, подкосился немножко. Разрывная пуля, — сказал Москаленко, не шевелясь, лихорадочно блестя глазами.

Старший лейтенант уже выходил из палаты. Зайцев придвинул к себе его стул, но не сел, тоже глядел на неподвижную фигуру друга, чуть обрисовывающуюся под байковым одеялом. Почему он такой неподвижный? Только голова шевелится на тонкой шее и лоб стал страшно выпуклым и желтым, будто вылепленным из воска.

— И на койку можно сесть, — сказал Москаленко, слабыми пальцами поправляя одеяло. — Садись, Дима.

— А вот мы сейчас развернемся, — сказал Дима Филиппов. Он произнес это с трудом, судорога стиснула и не отпускала горло.

Он отвернулся, не мог смотреть на этот выпуклый лоб и неподвижное тело. Он сейчас успокоится, но пока судорога стиснула и не отпускала горло.

Афонин сел на стул, а Зайцев на койку. Зайцев держал в руке пальцы Москаленко.

— Значит, они тебя в бок? А ты, верно, тоже покрошил не мало?

— Мы Черный Шлем штурмовали, — сказал Москаленко. Его щеки порозовели, он снова стал похож на прежнего красавца-плясуна. — Как дрались наши орлы, как дрались! Ты, Ваня, сам знаешь, ты там был, а описать… может быть, когда-нибудь опишут… — Он помолчал, прикрыл веками блестящие глаза. — Вы мне сперва скажите, как «Громовой»? Помнишь, он нам в сопках ночами снился. Ласточка наша родная!

— Живет «Громовой!» Мы по берегу стреляли, а сейчас только из дозора… Может быть… — Зайцев осекся, глянул на лежащих кругом раненых: конечно, все свои люди, а все-таки о корабельных делах помолчу. — Я тебе, Павло, потом подробно все расскажу… Жаль, не знали мы, что ты здесь. Мы бы тебе шоколаду принесли. Теперь дают вместо папирос некурящим. Я бы расстарался. Папиросы-то есть у тебя?

— Махорку дают, да вот и старший лейтенант принес сигареты.

— А вот и шоколад, — сказал неожиданно Афонин. Он вытащил из кармана брюк полплитки в блестящей бумаге. — Ешьте, товарищ Москаленко, у меня лишний…

— Ешь! — радостно подхватил Зайцев. — Он, бродяга все равно его для девушек припас. Ему не нужно — он и так красивый.

— Спасибо, — почти прошептал Москаленко. Он снова начал бледнеть, откинулся на подушки. — Я о тебе, Зайцев, много думал. И о тебе, Дима. И о Мише Старостине. Цел Старостин?

— Жив-здоров Старостин, — сказал Зайцев. — Он теперь командир лучшего орудия.

— В последние дни наши корабли много с моря били, — тихо продолжал Москаленко. — Лежу в секрете и думаю: это «Громовой». По голосу узнаю.

— Постой, постой, — сказал, наконец, Филиппов. — Наверно, мы это и били! Перед самым наступлением много стреляли.

— Товарищи! — сказал вдруг Афонин. Он косился на часики, выступавшие из-под рукава фланелевки Зайцева. — В кино-то не опоздаем?

— А ты иди один, — злым шопотом сказал Зайцев. — Билеты у тебя, ты иди…

Все взглянули на Москаленко, как будто не слышавшего их, лежавшего откинув голову, вытянув руки вдоль тела.

— Какая картина? — каким-то особенным, чужим голосом сказал Москаленко. — Давно я кино не смотрел. Вы, друзья, конечно, идите, не задерживайтесь из-за меня.

— Мы с Зайцевым еще посидим, — решительно сказал Филиппов. — Время есть. И крутят сегодня какую-то американскую дрянь. Была бы наша картина!

Москаленко лежал попрежнему, но напряженность сошла с его лица.

— Во время тревог здесь плохо, — сказал он. — Кто ходить может, те прямым курсом в скалу, а мне нельзя. Вот лежишь и ждешь, пока на тебя бомба не капнет. На фронте — другое: там как ни охоте: следишь за ним, если снизится очень — ударишь. У нас недавно один боец «мессершмитт» из пулемета сбил. Ей-богу! А тут лежишь, слушаешь.

— А вот и они здесь! — перебил Зайцев. — Легки на помине.

Откуда-то из страшного далека, пробиваясь сквозь наглухо закрытые, затемненные окна, слышался надрывный рев сирен. Раненые поднимались с коек, накидывали байковые халаты, брали костыли…

— Вот, стало быть, и вам пора итти, — прежним равнодушным голосом сказал Москаленко.

— Накрылось наше кино. А ты торопился! — почти одновременно сказал Зайцев Афонину, не вставая с койки.

Тоскливый рев сирен продолжался. Унылый, нарастающий, выматывающий душу звук. К нему примешались мерный рокот моторов, торопливое и уверенное хлопанье зениток.

Палата уже опустела. В дверь заглянула сестра. Широкая, в длинном халате, подчеркивающем могучие контуры ее тела.

— Это что еще за собрание? Все в скалу! Посетителям сейчас здесь вообще не положено… Дежурный врач разрешил? А он вам разрешил во время тревог в убежище не итти?

— Разрешил, — с апломбом сказал Зайцев. — А вы, сестрица, присядьте с нами. Мы здесь до отбоя. Никому не помешаем. Шоколадцу? А может быть, папироску? Или вы тоже в скалу?

— Мне в скалу нельзя, — угрюмо сказала сестра. — Я дежурная по этажу. А вот если вы не уйдете, — честное краснофлотское, вызову дежурного врача, заработаете губу за неподчинение приказам.

— Это вы в своем праве, сестрица, — галантно произнес Зайцев. — А с другой стороны, возникает вопрос… Да вы присядьте, обсудим, как боевые друзья…

— Вот пойду и доложу дежурному врачу, — сказала сестра, исчезая в дверях.

— О чем разговор! — жалобно крикнул Зайцев. — Сидите ребята, сейчас улажу дело.

Он догнал сестру в длинном, ярко освещенном пустом коридоре, пошел рядом с ней.

— Если вы такая принципиальная, — с отчаянием сказал Зайцев, — если вы на принцип хотите: командуйте — на руках вынесем друга в скалу. Понимать нужно, каково ему здесь. Носилки дайте, мигом снесем.

Сестра остановилась. Ее толстощекое лицо было грустно, строго смотрели маленькие глазки.

— Нельзя его трогать, понятно тебе? — раздельно сказала сестра. — Две операции ему делали, весь бок вырван, нагноение, гипсу наложить нельзя. И шевелить его врач запретил. Что ж ты думаешь, мы не люди? Не снесли бы парня в убежище?

— Понятно, — сказал Зайцев.

Он больше не смотрел на сестру. Вернулся в палату немного медленнее, чем обычно. Перед дверью провел рукой вдоль потемневшего лица, точно надевая на него прежнюю маску веселья.

«Раз, раз, раз», — все ближе хлестали зенитки. Громыхнул тяжелый взрыв, как будто шатнулась стена, мигнули лампочки, легкая пленка извести выбелила проход между койками.

— Все улажено с сестрой, — весело сказал Зайцев, садясь рядом с Москаленко. — Так вот, по вопросу о «Громовом»…

— Пожалуйста, ну пожалуйста! — все крепче сжимая локоть девушки, говорил Михаил.

Они остановились у заснеженного, чуть различимого в морозном ветреном мраке крыльца. Прожектор берегового поста снова скользил по небу. Высоко-высоко, в самом зените, тонкий луч замер. Упершись в облачко, будто плавился фиолетовым расплющенным концом.