Виктор Устьянцев - Почему море соленое

Что же, придется опять на товарную станцию. Это далековато, но зато — верное дело. Да и публика там интересней. Там и профессионалы, и пьяницы, и студенты. Народ пестрый, но веселый.

Я вырезал из старого ботинка кусок кожи и сел подшивать пимы. Но не успел сделать и трех стежков, как раздалось два звонка в дверь.

— Это к нам. Открой, — попросил я Игоря.

Через минуту он пулей влетел в комнату:

— Знаешь, кто пришел?

— Иисус Христос.

— Хуже!

Игорь распахнул дверь и громко объявил:

— Явление третье. Те же и Антон.

Признаться, появление Христа меня удивило бы меньше. Тоня вошла в комнату, небрежно бросила: «Привет!» — и, не дожидаясь приглашения, села на стул. Она сидела и с любопытством оглядывала комнату. На нас с Игорем она не обращала никакого внимания, как будто нас вообще здесь не было. Оглядев комнату, поморщилась:

— Накурили, хоть топор вешай!

Она встала, подошла к окну, открыла форточку. Потом подошла к столу, обстоятельно оглядела его, открыла буфет, поочередно осмотрела и обнюхала все тарелки и кастрюли. Собрала пустые консервные банки, вслух прочитала этикетки:

— «Треска в масле», «Мелкий частик», «Бычки в томате». Все ясно. Игорь, ты сейчас пойдешь в магазин.

— Подожди, ты что тут распоряжаешься? Тебя никто не просил, — сказал я.

— А я и не жду, когда ты попросишь. — Тоня сняла пальто и повесила на гвоздик у двери.

— Без тебя управимся.

— Вы управитесь! Это что? — Она ткнула пальцем в угол стола.

— Кости. Рыбьи. Семейство позвоночных.

— Вот именно. Это семейство уже присохло к клеенке. А это?

— Ну, окурки.

— А почему они в тарелке? Эх ты, свинтус! А ну, пойди выбрось! — Она сунула мне в руки тарелку с окурками. — Игорь, бери карандаш и записывай, иначе забудешь. Значит, так: семьсот граммов мяса, с косточкой, желательно с мозговой. Знаешь, что такое мозговая кость? Ясно, не знаешь. Картошки — три килограмма, моркови — две штуки, луку — полкилограмма, капусты свежей — кочан. Да, еще: пачку соли. Это в бакалее. Там же купишь крупы. Пшенной. Полкилограмма. Масла растительного бутылку. Все! Чтобы через двадцать минут был: здесь.

Игорь пожал плечами, взял авоську и буркнул:

— Ладно.

— Ну, а на что ты пригоден? — обернулась она ко мне. — Давай-ка мой полы. Ведро, тряпка есть?

Я не знаю, что меня заставило повиноваться ей. Я принес ведро, тряпку, закатал штаны. Снегирева сложила в таз грязную посуду и отнесла ее на кухню. Когда она снова заглянула в комнату, аврал был в полном разгаре.

— Как ты моешь? — в ужасе воскликнула она. — Во-первых, ты только размазываешь грязь. Во-вторых, сейчас снизу прибегут соседи, ты их наверняка затопил. У тебя есть какие-нибудь старые брюки?

— Зачем?

— Я спрашиваю: есть старые брюки?

Отыскав в кладовке старые, протертые в коленках тренировочные штаны, я протянул их Снегиревой.

Она осмотрела их, поморщилась и приказала:

— Выйди-ка на минутку. И вообще побудь на кухне. Посуду, что ли, вымой.

Я вышел в кухню, сел на табуретку и закурил. Я готов был реветь от бешенства. Какого черта она тут распоряжается, что ей надо? В конце концов, хозяин тут я. Ну, окурки, кости, консервные банки — а ей какое дело? Конечно, грязищу мы тут развели несусветную, она права. Но это опять же ее не касается.

Посуду я все-таки вымыл.

Когда пришел Игорь, мы снова принялись за пимы. Антон ушла в кухню. Игорь сучил дратву, я подшивал. Работали молча. Вот из кухни потянуло свежими щами.

— А пахнет вкусно, — сказал Игорь.

— Зачем она пришла? Никто не просил. Тоже мне благодетельница! — ворчал я. Но теперь уже неискренне, а для Игоря, чтобы он не подумал, будто я растаял от этих щей.

— А может, она от души? — задумчиво сказал Игорь.

— Это Антон-то?

— Пожалуй, ты прав, — согласился Игорь. Он тоже презирал Антона. По-моему, даже больше, чем я. По мне показалось, что сейчас и он притворяется.

Потом Снегирева принесла отцу тарелку со щами. Занавеску она задернула неплотно, и мне было видно как она кормит отца с ложечки. Ел он медленно, с длительными перерывами во время острых приступов боли. Когда поел, спросил:

— Ты чья же будешь?

— Снегирева. Мы с Костей в одном классе учимся.

— Ага. А что это он тебя Антоном кличет?

— Ребята так прозвали, я привыкла. А вообще меня зовут Тоней.

— Антонида, стало быть. Хорошее имя. Русское. Жена моя, Костюшкина мать, тоже Антонида была. Рано померла, Костя совсем маленьким был. И мне, вот видишь, какая статья вышла. Осколок у меня там.

— Надо вырезать.

Врачи не ручаются. Говорят, если операция не получится, ослепну. Может, еще сам выйдет.

— Вам, наверное, трудно говорить.

— Сейчас вроде бы маленько отпустило.

Игорь делает вид, что не слушает этого разговора. Но по его удивленному лицу я догадывался, что он слушает внимательно. Признаться, я тоже не узнавал сейчас Антона. Она была совсем не такой, как в школе. В ней обнаружилось что-то взрослое и спокойное. Я видел ее профиль. Лицо ее было по-прежнему красивым, но не вызывающе красивым, а каким-то красивым по-домашнему. И даже голос стал другим: мягким и озабоченным.

А ты шустрая! — похвалил ее отец, — Костюшка тебя слушается.

— Меня все слушаются! — Вот опять у нее стало школьное лицо. И голос.

— Видел? Расхвасталась! — торжествующе сказал Игорь. Должно быть, он даже обрадовался, что Снегирева стала прежней.

— Хозяйкой, значит, по жизни шагаешь. Это правильно, — похвалил отец. Неужели он не понимает, что противно слушать ее хвастовство?

— Костя снова работать пойдет? — опять другим голосом спросила она.

— Собирается. Боюсь, отстанет, не закончит школу. А нынче неученый человек что удочка без грузила: будет плавать поверху жизни, а из глубины ее ничего не достанет.

— Захочет — достанет! — уверенно сказала Снегирева.

— Тоже верно.

Неприятно слушать, когда о тебе в твоем присутствии говорят, как о постороннем.

— Пошли, Игорь, покурим.

Игорь нехотя встал. Тоже мне — любопытный.

В кухне пахло капустой. Игорь поднял крышку кастрюли, понюхал:

— Борщ! А все-таки женщина — растение полезное. Рубанем?

— Не хочу.

— Принципиально?

— Вот именно.

— Ну и балда! — Игорь взял ложку.

— Голод — не тетка, — философствовал он, хлебая прямо из кастрюли. Тем более что наши капиталы уже вложены в эту кастрюлю. Замечу, кстати, что вложено четыре рубля пятьдесят две копейки. Не надо быть Энштейном, чтобы вычислить…

Но вычислить он не успел: в кухню вошла Снегирева. Игорь поперхнулся и спрятал ложку за спину.

— Я пошла. Борщ подогрейте и поешьте по-человечески. — Она взяла у Игоря из-за спины ложку и положила ее на стол. — Привет, мальчики!

Только когда за ней захлопнулась дверь, я сообразил, что ее следовало поблагодарить. С такой, знаете, подчеркнутой вежливостью: «Благодарю вас». Может быть, даже: «Благодарю вас, товарищ Снегирева». В конце концов, ее никто не просил вмешиваться в мою личную жизнь!