Борис Романов - Капитанские повести

Низкий форштевень тяжело груженного «Антокольского» врезался в надстройку, и на нем тоже все попадали, кто был на ногах, а некоторых выкинуло из коек. Форштевень ломался сам и ломал по пути переборки, обшивку борта, хрустящие скорлупки кают, оборудование и людей, в то время как машина «Антокольского» работала полным ходом назад. Взорвались газы в покрасочной кладовой, взрывом одну часть обшивки выкинуло внутрь «Кустодиева», другую — назад, в надстройке. Начался пожар, но тут же вся кладовая красок была смята, и пожар потух. Пробив еще несколько палуб и переборок, «Антокольский» остановился. Его форштевень распахал в борту «Кустодиева» дыру размером с ворота хорошего дока. Под тяжестью принятой воды «Кустодиев» осел на корму, подмял под себя «Антокольского» и рваными краями надстройки намертво зацепился за устройства на баке таранившего его судна.

На обоих судах сыграли аварийную тревогу, но делать было уже нечего: все, что можно было затопить, было затоплено; все, что можно было разрушить, было разрушено; и осталось только доложить о случившемся и попытаться вытащить из перекореженного железа оставшихся в живых людей.

На «Антокольском» никто не пострадал, синяки и ссадины не в счет. На «Кустодиеве» краем разорванной палубы разрезало матроса третьего класса Артеменко, который в каюте у зеркала отмачивал растворителем покрашенные под брюнета бакенбарды. Он бы остался жив, если бы упал, но его задержала раковина умывальника. От матроса Симонова, утром стоявшего на вахте у трапа, нашли не все части тела. Кроме того, в лист продольной переборки в три ряда закатало новенькую буфетчицу Машу Шидловскую. Ее вырезали автогеном уже на заводе. Она была невредима, но сошла с ума.

Когда уже подходили спасательные буксиры, Михаил Иванович, подламываясь на одеревенелых ногах, подошел, никого не стесняясь, к микрофону УКВ.

— Это ведь ты, Слава? Как же так, сынок? Кто же тебя учил так, по левой стороне, плавать? Как же ты?..

— Простите меня, Михаил Иваныч… Слишком быстро вы шли.

— Под суд мы с тобой, Слава, пойдем. Я-то старый, а вот ты как же? Сколько людей-то?

— Трех человек нет. Кричит кто-то там страшно, буфетчица, кажется. Было бы больше, да все танцы на льду смотрели в столовой… Нельзя так, Михаил Иваныч…

— Я-то старый, — повторил Михаил Иванович, — а вот ты теперь как же?..

1969

Теплоходу «Олонец» шел пятьдесят четвертый год. Время намяло ему бока, и если бы не добротная сталь обшивки, усиленный ледовый набор да два капитальных ремонта, «Олонец» давно списали бы на патефонные иголки, как всех его одногодков. Но ему повезло.

В первую мировую войну, когда турки уничтожили английский десант на полуострове Галлиполи, англичане убедились, как мало у них госпитальных судов. Тогда и решено было построить несколько недорогих пароходов, которые не пришлось бы жалеть в случае их гибели.

На верфях Ньюкасла в то время строились для России ледоколы. Заказчику сдали лишь «Козьму Минина», «Князя Пожарского» да еще пару номерных архангельских ледоколов, а хорошей стали было наготовлено впрок. Скоренько пустили запасы в дело и склепали несколько корпусов, даже не ставя об этом в известность взбаламученную Февральской революцией Россию.

Так «Олонец» оказался построенным из доблестной ледокольной стали и был фактически родственником «Ермаку» и «Святогору», но скромно помалкивал об этом, как и подобает незнаменитому родичу. Да и то сказать, голосок его был слаб: чтобы погудеть мощным ледокольным гудком, ему едва хватило бы пара в главных котлах.

Он попал в Россию через несколько лет после Октября, в одно время со «Святогором», стараниями Леонида Борисовича Красина. Яростные, изголодавшиеся по флоту матросы счистили плесень консервации с «Олонца», его так и подмывало всеми иллюминаторами оглянуться на пылающий, нестерпимый в европейском воздухе, флаг.

Поначалу пробовал «Олонец» возить нэповские пикники в пределах Маркизовой лужи, но уж очень не по нему было это плавание: у Нарвы и Сестрорецка обрывалась советская земля, и хотя рьяная публика, прорываясь на мостик, требовала подвернуть вон к тому зеленому островку, но нельзя было этого сделать, потому что островок не был еще советским. А когда очень уж начинали приставать купчишки и дамы, капитан вежливо отвечал, что он и рад бы, «но, граждане, здесь минное поле, видите — красная черта на карте». Нэпманы боязливо взглядывали на карту, над которой сопел с циркулем в руке золотушный штурманенок, — и уже не ездили проветриваться на «Олонце». Им и без того хватало остроты ощущений.

Потом «Олонец» перевели на Черное море, и он возил между всеми мало-мальскими портами арбузы, кефаль, копченую ставриду, первые советские велосипеды и первых рабоче-крестьянских и совслужащих туристов. Тогда он впервые ночью услышал об оценке женщины с классовых позиций, и хотя с тех пор много на нем и любили, и изменяли в любви, и говорили о ней, но тот гордый и горький шепот прозвучал для него откровением: что он мог бы сказать в этом плане сам о себе? Строили его как госпитальное судно, раненые неравны перед богом только степенью своей близости к смерти, а потому каюты всех трех классов различались на «Олонце» лишь числом коек: где две койки в каюте — первый, где четыре — второй, а где больше четырех коек — там третий класс. Это никого не обижало, потому что разница в билете была мизерная, а буфет и ресторан работали и не работали одинаково для всех. Разве в том было дело? Лишь бы люди увидели синие горы на далеком горизонте, распахнутое море и воду, такую синюю и чистую, что в нее невозможно поверить… Ах, как весело плавалось тогда!

«Олонец» редко доковали, цеплялись к днищу водоросли и ракушки, но плохо поддавалась им знаменитая ледокольная сталь, и он умудрялся поддерживать рейсовую скорость в нужных пределах, пока не износилась окончательно паровая машина и котлы не потекли так безудержно, что никакая черноморская чеканка не помогала.

Так «Олонец» попал в свой первый капитальный ремонт, сменили ему и котлы, и машину, и трубопроводы, и очень жаль, что не бывает и быть не может капитального ремонта человеку, потому что за это время не стало у «Олонца» его капитана: до того доспорил капитан с пароходством и дирекцией завода, желая сделать пассажирские помещения менее госпитальными, что обвинили его, капитана, в буржуазном разложении и потакании буржуазным вкусам. Как раз при выходе с завода на пол-обороте завис клапан капитанского сердца. Плакала команда, но нечем было плакать свежепокрашенному «Олонцу» с его новеньким котлом и трубопроводами. На похоронах бледнел начальник пароходства, потому что человек из Москвы благодарил за все капитана и заметил вскользь: мол, нет места в наших рядах том, кто не понимает, что советский человек достоин…