Борис Романов - Капитанские повести

— А почему не суша — хозяйка погоды?

— На океане равномерный нагрев поверхности и ничто не мешает продвижению ветра. Ну, а земля, суша… представьте себе хотя бы гору — как по-разному она с разных сторон будет прогреваться солнцем! Понятно?..

Теперь — почему «Конские широты»? До открытия Америки Колумбом там лошадей не было. Лошадей туда завозили потом, из Европы. Сами понимаете, в районах, где нет постоянных устойчивых ветров, парусники застревали надолго, кончались судовые припасы, и лошади во множестве гибли от жары, поскольку последнюю воду берегли для людей — для пассажиров и для команды. А лошадьми обжирались акулы. Понятно?

— Насчет этих пассатов — так себе, а про коней… — осклабился Федя Крюков, — придумают же!

— Придумают… Наш земной шарик, Федор Иваныч, весь как мемориальный музей… Только покопаться надо, где, кто и как был. Да еще — почему был. История задолго до нас с вами началась, так что придумать успели уже много… А прошлое надо знать. Выхолощенное прошлое — дебильное будущее… Ну что, студенты, молчите? Конспекты записать не успели?

На трюме молчали, а Граф с Мисиковым даже отвернулись, смотрели за борт, словно надеялись увидеть там дергающихся, дохлых, с распростертыми копытами лошадей, из которых в темной воде акулы выдирают куски себе на потребу.

— Я, ребята, — продолжил капитан, — иногда даже думаю, что «Конские широты» — понятие биографическое. Когда в жизни попадаешь в безветрие, нужда много кое-чего с души заставит выкинуть за борт. Так что старайтесь «Конские широты» пересекать поперек, чтобы всегда оставаться с полным грузом… Лекция закончена. Гасите люстру, от восторга в воду не падайте, напоминаю, что глубина под килем несколько больше пяти километров. — И капитан подмигнул растерявшемуся Графу.

Виталию Павловичу нравилась его каюта: и то, как удобно она спроектирована, как тщательно сделана, как чисто прибрана, и то, сколько в ней цветов. Цветов в ней даже больше, чем в квартире там, дома, в порту. Жена, пожалуй, никогда не ревновала его к какой-нибудь женщине определенно, но зато к каюте относилась с крайней ревностью. Ее можно было понять. Еще тогда, когда на берегу они ютились в восьмиметровой комнатушке, Виталий Павлович имел каюту со спальней и санблоком. И цветы у него в каюте были еще тогда, когда дома некуда было поставить кроватку для сына и он так и спал в коляске.

— Что ты переживаешь, Лида, — говаривал тогда Виталий Павлович, — он же у нас потомственный моряк, денно и нощно в своем корыте.

Конечно, Лиде было от чего с придирчивостью проверять его каюту и даже плакать иногда. Не от зависти, но и от зависти тоже: как бы ни мотало Виталия по свету, ему не нужно было думать ни об отоплении, ни о дровах для титана, ни о свежем воздухе, — комнатка им досталась такая, что в ней если не сыро было, так холодно. И Лида почти восемь лет прожила больше у матери в Ленинграде, летала к приходу мужа во все советские порты, но, когда сыну исполнилось два года и они получили долгожданную квартиру, она вдруг устроилась работать сама и устроила сына в ясли и ни в какую не соглашалась бросить работу, хотя теперь уже далеко не всякий раз могла прибыть на другой конец Союза к их приходу. Устала ездить, а может быть, так наотдыхалась за первые-то восемь лет, что работа стала милее мужа. Бывает.

И Виталий Павлович тоже некоторые годы пробыл на положении собственного сына: денно и нощно на пароходе.

Плавалось хорошо и много, иногда не так уж и часто приходилось бывать у себя в каюте, но тем лучше было там бывать.

По вечерам он включал «Эстонию», поначалу искал чистую — без пения — музыку, радовался, если находил такую, чтобы захватывала без натиска, без комканья нервов. Когда успокаивался, слушал новости по всем программам, а потом снова искал тихую музыку. Иногда это требовало усидчивости — в эфире властвовала цивилизация: певцы хрипели, как политические деятели, и политические деятели распевали, как певцы. Временами приемник едва не разлетался от грохота тяжелых радиоглушителей: война в эфире не прекращалась ни на миг.

Здесь же, в каюте, в уединении, Виталий Павлович любил обрабатывать данные астрономических наблюдений, решал задачки по звездам в толстой общей тетради, сумерничал с помполитом, толковал с правыми и виноватыми, пил дипломатический кофе и деловой коньяк с иностранцами, читал запоем, а в иных случаях и возглавлял дружеский стол… Матрос в каюте только живет, капитан в каюте еще и работает.

И сегодня после беседы на четвертом трюме, после ужина, после того как он проверил приемку вахты третьим штурманом да еще с полчаса простоял просто так на крыле мостика, он спустился в каюту, приоткрыл дверь, поуютнее вытянулся на диване и взял давно запланированный к просмотру «Браунс наутикал альманах» на следующий год. Этот альманах, где таблицы приливов и астрономические эфемериды перемежаются рекламой мореходных инструментов и даже обзором новейшей морской беллетристики, был интересной книжкой, смаком мореплавания тянуло с его страниц, и Виталий Павлович увлекся им так основательно, что не заметил, как затворилась и защелкнулась дверь.

Таня смотрела на него до тех пор, пока он этого не почувствовал. Тогда он резко откинул альманах и приподнялся.

— Добрый вечер, Виталий Павлович, — краснея, сказала Таня.

— Здравствуй, Танюша.

Пока он ногами нащупывал сандалеты да искал закладку для книги, она чуть было не выбежала вон, однако Виталий Павлович успел упредить:

— Садись, что же ты стала.

И она опустилась в чуть поодаль стоящее кресло, безотчетно прижимая ладони к щекам.

— Ну, — справился, наконец, с делами Виталий Павлович, — соку хочешь? Ананасный есть. Вина сухого со льдом? Саэро — чудная вещь.

— Нет, нет, что вы, спасибо, Виталий Павлович, не буду.

— Видишь ли, я о нем весь вечер подумывал, да не хотелось в одиночку. Так что ты — кстати. Потерпи минутку.

Он доставал и откупоривал бутылку, разливал вино пополам с водой по тонким стаканам, ловко выдавливал кубики льда из алюминиевой ванночки, включал приемник… а она издалека, словно с того света, разглядывала его начинающую грузнеть фигуру, руки, пучок седины на затылке… твердую улыбку.

— Ну, пить еще не привыкла? — бодро спросил Виталий Павлович, подавая Тане стакан. — Все по конфетам?

Таня начала клонить голову, стакан обжигал пальцы, и тогда капитан тихо и почти торжественно сказал:

— За тебя, Таня.

Склонившись еще ниже, она попробовала отхлебнуть, но слезы со щек закапали в вино, и Виталий Петрович разжал ей пальцы и отнял стакан. Таня поймала его руку и прижалась к ней всем лицом.

— Нельзя этого, Танюша… Ты же умница. Нельзя. Мы с тобой договорились.