Чарльз Кингсли - Вперед, на Запад!

Теперь Эмиас вспомнил странный рев, который их преследовал.

— Шум, чем вы его делали?

Эйаканора с таинственным видом подняла палец, а затем осторожно извлекла из своего платья какой-то предмет.

— Посмотрите, — прошептала она, как бы испуганная тем, что сама вещь может услышать ее. — Священная труба.

Это была красивая глиняная труба, около двух футов длиной, искусно глазированная, разрисованная причудливыми узорами и фигурами животных — очевидно, наследие какой-то исчезнувшей цивилизации.

— Что это значит, Эйаканора, и почему вы пошли за нами? — спросил Эмиас.

Она рассказала длинную историю, из которой Эмиас разобрал, что эта труба в течение многих лет была единственной вещью в племени, почитаемой больше нее; единственной вещью, на которую ей не разрешено было смотреть потому, что она женщина. Тогда она решила доказать, что женщина может быть не хуже мужчины. С тех пор начались ее амазонские подвиги. И все же колдун не хотел ни показать ей трубу, ни сказать, где она спрятана, а искать ее Эйаканора боялась, так как даже ей угрожал бы гнев племени. Но на следующий день, как только ушли англичане, колдун начал выражать свою радость по поводу их ухода. Последовало столкновение между учителем и ученицей, кончившееся тем, — призналась Эйаканора, — что она подожгла хижину старого мошенника. Он выскочил оттуда, потеряв все свои колдовские принадлежности, и убежал в лес. А она, забрав достаточно съестных припасов, оружия и перья, отправилась по его следам и настигла его в то самое мгновенье, когда он доставал из земли таинственную драгоценность. Она бросилась на несчастного колдуна и с триумфом утащила свою добычу. И вот она здесь.

— Я надеюсь, вы не убили его? — спросил Эмиас.

— Я немножко поколотила его; но я подумала, что вы не позволили бы мне убить его.

Эмиаса слегка позабавило это признание, свидетельствовавшее о его влиянии на нее, а она продолжала:

— А затем я не смела вернуться к индейцам, и потому мне пришлось пойти за вами.

Девушка удалилась в арьергард и твердо пошла за всеми другими. Она ни с кем не разговаривала, но, очевидно, решилась следовать за англичанами до конца.

Епископ Картахены сидел в роскошной каюте большого галлеона «Город Вера-Круз» [161]и задумчиво смотрел в окно. Он пребывал в состоянии блаженного покоя. Его массивная фигура возлежала в одном мягком кресле, а массивные ноги покоились на другом — подле стола, уставленного апельсинами, сладкими лимонами, гуавами и ананасами.

Девушка-индианка, разукрашенная шарфами и золотыми цепями, стояла за его стулом, отгоняла мух опахалом из перьев, а перед ним стояла во льду не одна бутылка славного аликантского вина.

Но епископ не был так эгоистичен, чтобы вкушать прелесть плодов и вина в одиночестве: дон Педро — командир находящихся на корабле солдат, дон Альверез — интендант [162]службы его католического величества в городе Санта-Марта, и дон Пауль — капитан корабля «Город Вера-Круз», по особому приглашению епископа явились к нему в этот вечер и совместно с двумя католическими монахами, сидящими на нижнем конце стола, прилагали все усилия, чтобы убедить епископа не принимать слишком близко к сердцу печального положения его соборного города, недавно ограбленного и сожженного сэром Фрэнсисом Дрэйком.

Лишь только гости ушли, епископ приказал индианке подать ему из-под подушки шкатулку и, бормоча молитвы по требнику, злобными, жадными глазами скаредной старости стал пожирать драгоценности, наполнявшие шкатулку.

— А все же это даст мне возможность купить красную шапку. [163]Поставь ее на место, Тита, и не смотри на нее слишком долго, дитя мое, не поддавайся искушению. Небо из любви к индейцам сделало их бедными в этой жизни, чтобы вознаградить в будущем. Ах! Уф! Так! — И старый скряга влез на свою койку.

Тита задернула над ним сетку от москитов, второй сеткой обернула свою голову и сделала вид, что уснула в углу на полу.

Полночь давно миновала, и луна скрылась. Часовые, которые топали и покрикивали наверху, пока не уснули их офицеры, разбрелись в разные стороны и заснули не менее крепко, чем епископ.

Два длинных предмета выскользнули из-за одинокого утеса Морро Гранда, лежащего на расстоянии около пятисот ярдов от галлеона. Они были почти невидимы на сверкающей поверхности воды, будучи совершенно белыми. Если бы даже часовой смотрел на них, он мог бы их заметить только благодаря фосфоресцирующим полосам по бокам.

Епископ проснулся и с трудом повернулся на бок. Выпитое вино давало себя чувствовать. Болела голова. Он неловко сел на своей койке и позвал Титу.

— Подсунь мне другую подушку под голову, дитя! Что это, рыба?

Тита посмотрела. Она предпочла ничего не говорить. Ее слова вызвали бы возражения, а у нее были свои причины желать, чтобы епископ скорее уснул. Епископ взглянул еще раз, решил, что это, должно быть, белый кит или акула, или другое морское чудовище, перекрестился и снова захрапел.

В это время дверь каюты тихонько открылась, и просунулась голова интенданта.

Тита, села, а затем скользнула меж столов и стульев.

— Спит он?

— Да, но шкатулка у него под головой.

— Черт бы его побрал. Как же мы достанем ее? Галлеон отплывает завтра утром, и тогда все пропало.

Тита показала свои белые зубы и дотронулась до кинжала, который висел на боку интенданта.

— Я не посмею, — вздрогнув, сказал негодяй.

— Я посмею, — сказала она, — он бил мою мать, она не хотела отдавать меня в их школу учиться. Он послал ее на рудники, и она умерла через три месяца. Я видела, как она шла с цепью на шее. Я смею убить его! Я хочу убить его! Хочу!

Сеньор почувствовал себя гораздо легче. Разумеется, у него не было желания самому совершать убийство, потому что он был добрым католиком и боялся дьявола. Но Тита — индианка, и если ее душа погибнет, это не так важно. Души индейцев стоят так же мало, как и их тела. Так думал интендант; и поэтому он ответил:

— Но нас накроют.

— Я выскочу из окна со шкатулкой и поплыву к берегу. Они никогда не заподозрят вас и подумают, что я утонула.

— Тебя может схватить акула, Тита. Лучше отдай мне шкатулку.

Тита улыбнулась.

— Вы не хотите потерять ее и мало беспокоитесь о том, что потеряете меня. И все же вы говорили мне, что любите меня.

— И я люблю тебя, Тита! Я женюсь на тебе! Клянусь! Я готов поклясться на распятии, если хочешь!

— Тогда клянитесь, или я не дам вам шкатулки, — сказала Тита, вытаскивая маленькое распятие, висевшее у нее на шее, и пожирая испанца глазами, полными любви.

Дрожащий и бледный, он поклялся.

— Дайте мне ваш кинжал.