Фредерик Марриет - Мичман Изи

— Где же монах, Мести? — спросил Джек.

— Потожтём немного. Сейчас я запру тверь на ключ и тогта расскажу вам всё.

Приняв такую предосторожность, Мести сбросил монашескую рясу и оказался в своей одежде с сумкой, привязанной к поясу.

— Ну, масса Тихоня, мой рассказ будет долгим. Поэтому, думаю, мне лучше начать сначала.

— Такой приём считается у рассказчиков наилучшим. Начинай, только останавливайся каждый раз, как я подниму палец, чтобы я мог перевести твой рассказ для Агнессы и дона Филиппа.

— Правильно, cap. Уже стемнело, когда мы с монахом сели на мулов и выехали из города. Он велел мне везти с собой сумку с тысячью долларов, чтобы я не сомневался, что они мои, и вот мы поднимаемся всё выше и выше в горы. Луна светит ярко, и всё вокруг видно как на ладони. А мы едем рядышком и молчим. Я не говорю ни слова, потому что не шибко горазд в его тарабарщине, а он молчит, потому что не кумекает ни словечка по-английски. Ночью, часа в два, мы остановились в каком-то доме на ночёвку, а потом опять поехали дальше в горы, только один раз передохнули, чтобы съесть по куску хлеба и выпить чуток вина. Наступила вторая ночь. Мы подъехали ещё к одному дому, а там люди низко кланяются монаху, и женщина готовит на ужин кролика. Я иду на кухню, там такой запах стоит от мяса — с ума сойти. Я довольно киваю головой и говорю — хороший ужин, милая, — а она скривила рожу и бросила на стол кусок хлеба, головку чеснока и показывает рукой: вот тебе твой ужин, и такой сойдёт для тебя, черномазого, а жаркое из кролика — для монаха. Тогда я думаю: подожди-ка немножко, если монах будет кушать кролика один, то я дам ему для вкуса немного порошку.

— Порошку, Мести? — воскликнул Джек, прерывая рассказ на этом месте.

— Что он говорит? — спросил дон Филипп.

Гаскойн перевёл всё, что рассказал Мести. Его рассказ вызвал огромный интерес у всех присутствующих, а Мести продолжал:

— Так вот, масса Тихоня, как только женщина вышла из кухни, чтобы принести миску, вытащил я порошок да и высыпал в кастрюлю. Потом я сажусь за стол и ем чёрный хлеб, который хорош для чёрного. Вернувшись, женщина ещё раз помешала в кастрюле, переложила жаркое в миску и отнесла её монаху в комнату. Бог мой, вы бы поглядели, с каким смаком он уплетал кролика, даже косточки обсасывал и подбирал подливку хлебом!

«Ага, — говорю я, — кролик вам очень понравился, масса монах, но подождём немного!» А потом он вылакал целую бутылку вина и велел подавать мулов. Вместо платы за ужин он положил руки на голову женщине, и та осталась очень довольна.

Луна светила ярко, мы ехали всё выше в горы. Часа через два монах кладёт руку на живот вот так, слазит с мула и садится на камень. Он крутится и вертится, извивается и стонет беспрестанно целых полчаса и смотрит на меня так, как будто хочет сказать: это твоих рук дело, чёрный дьявол? — но сказать ничего не может. Тогда я вытаскиваю бумажку, где был порошок, и показываю ему: ты, мол, проглотил его. Он ещё раз поглядел на меня, а я смеюсь, — и он умер.

— Ох, Мести, Мести! — воскликнул Джек. — Зачем тебе понадобилось травить монаха? Теперь беды не оберёшься!

— Он умер, масса Тихоня, и значит, больше не будет бед.

Гаскойн перевёл эту часть рассказа дону Филиппу и Агнессе: на лице дона Филиппа отразилась озабоченность, на лице Агнессы — ужас.

— Пусть продолжает, — сказал дон Филипп. — Мне очень хочется услышать, что он сделал с телом.

По просьбе Джека Мести продолжил:

— Я долго думал, что мне делать с ним, и решил: сниму-ка я с него плащ, рясу и другую одежду — всё, что на нём есть, и спрячу тело куда-нибудь подальше. Я поднял его на руки, отнёс туда, где я приметил расщелину в скале, в стороне от дороги, и бросил его туда, а затем закидал тело большими камнями, пока его не стало видно. Потом я сел на своего мула, проделал три-четыре мили, ведя на поводу второго мула, и оказался в большом лесу. Здесь я снял с мула седло и уздечку, стегнул его и отпустил на волю. Потом я разорвал всю одежду монаха на клочки, кроме плаща и рясы, и развесил их по кустам: один клочок здесь, другой клочок там. Теперь никто не узнает, что я похоронил монаха, — сказал я, надел монашескую рясу и плащ, закрыл лицо капюшоном и сел на мула. «Куда ехать? — спрашиваю себя. — Эта дорога мне не подходит, тут меня могут узнать. Поеду-ка я прямо через лес, пока не найду другую». Так я и сделал — ехал, ехал по лесу, верно, не меньше двух миль. Луна зашла, и в лесу стало темно хоть глаз выколи. И тут пять-шесть человек хватают под уздцы моего мула. У них оружие, а у меня ничего нет, что я мог поделать? Они мне что-то говорят, я не отвечаю и не показываю лица. Очень скоро они нашли сумку с деньгами (чёрт бы их побрал!) и повели моего мула через лес. И вот мы подъехали к большой поляне, на которой горел костер. Вокруг него лежали люди, много людей: одни ели, другие пили. Стащили они меня с мула, а я наклонил голову и протянул к ним руки, как это делают монахи, когда благословляют. Они подвели меня к какому-то человеку и вывалили у его ног все мои денежки из сумки. Он что-то приказал им, а я глянул через щель в капюшоне и увидел перед собой знакомое лицо. «Эге, — говорю я сам себе, — да это проклятый каторжник дон Сильвио!»

— Дон Сильвио! — воскликнул Джек.

— Что он там говорил о доне Сильвио? — с нетерпением спросил дон Филипп.

Когда рассказ Мести опять перевели, он продолжал:

— Меня отвели в сторону, там привязали к дереву и оставили. Они ели, пили и веселились, но забыли угостить меня. Так как мне нечего было жевать, я принялся грызть верёвки и перегрыз их, но простоял ещё два часа, пока они все не заснули и не наступила тишина. Я всё время говорил себе — подожди немного. Когда они все заснули, я вытащил нож и пополз по земле, как это умеют делать у нас на родине. Потом я приподнял голову и огляделся: на вахте стояли два каторжника, но они ожидали опасность с другой стороны и не видели, каким галсом я лавирую. Я пополз дальше и лёг борт о борт с этим мерзавцем — доном Сильвио. Он спал крепко, положив под голову мою сумку с долларами. «Нетолго тепе влатеть ими, неготяй», — думаю я. Я оглядываюсь по сторонам, никто не обращает на меня внимания. Тогда я погружаю мой нож прямо ему в сердце и зажимаю рот рукой, чтобы он не пикнул. Он забился, открыл глаза. Тогда я сбросил капюшон и открыл ему своё лицо. Он хотел что-то сказать, но я зажал ему рот ещё крепче, ударил ножом ещё раз, и мерзавец застыл, как бревно.

— Подожди, Мести, мы расскажем об этом дону Филиппу.

— Умер! Дон Сильвио мёртв! О, Мести, ты заслуживаешь вечную благодарность нашей семьи, ибо пока дон Сильвио был жив, мой отец не мог считать себя в безопасности!

— Когда я вогнал нож в сердце дона Сильвио, я остался лежать рядом с ним ещё некоторое время, как будто бы ничего не случилось. Потом я вытащил из-под его головы свою сумку с долларами и, ощупав его с головы до ног, забрал у него пистолет и кошелёк, полный золота. Вот он, гляньте. Я взял их и осмотрелся: все спали, и я пополз назад к своему дереву. Там я встал, как стоял прежде, чтобы немного подумать. Вахтенный подошёл ко мне, увидел, что всё в порядке, и ушёл. Повезло мне, клянусь небесами, что я вернулся к дереву! Я немного подождал и пополз. И полз, пока не добрался до кустов. Тогда я бросился бежать так, что только пятки сверкали. Когда наступил рассвет, я так устал, что лёг отдохнуть в кустах и провёл там целый день. Ночью я пустился в путь и скоро нашёл знакомую дорогу. Я не ел целые сутки. Когда я отыскал дом, где мы ужинали с монахом, я просунул голову в дверь и увидел ту женщину, что угощала нас ужином. Я жестом показал, что голоден. Говорить я не мог, зато усиленно набивал рот едой и даже лица не открывал. Женщине это не понравилось, она начала скандалить, но я отбросил капюшон и показал ей своё чёрное лицо и белые зубы — она приняла меня за дьявола и так испугалась, что убежала из дома, а я наелся до отвала и отправился дальше. Сюда добрался утром и прятался целый день, чтобы прийти к вам в сумерках. Вот и вся история, масса Тихоня. Возвращаю вам вашу тысячу долларов в целости и сохранности, к тому же вы избавились от мерзавца-монаха и проклятого каторжника дона Сильвио!