Джек Лондон - Мятеж на «Эльсиноре»

«Что бы ни делали, держите на запад! Держите на запад!» – это мореходное правило при обходе Горна выковано из железа. Я теперь понимаю, почему капитаны судов при благоприятном ветре предоставляли упавшим за борт матросам тонуть, не останавливаясь для спуска шлюпки. Мыс Горн – железный мыс, и для того чтобы обойти его с востока на запад, нужны железные люди.

А мы идем к востоку. Этот западный ветер дует вечно. Я слушаю с недоверием, когда мистер Пайк и мистер Меллер рассказывают о таких случаях, когда в этих широтах дули восточные ветры. Это невозможно. Здесь дует всегда западный ветер, шторм за штормом налетают с запада, иначе зачем на картах напечатано «полоса Великого Западного Ветра»! Мы на юте устали от этого вечного швыряния. Наши матросы размокли, вылиняли, покрылись болячками, стали какими-то тенями людей. Я не удивлюсь, если в конце концов капитан Уэст повернет обратно и пойдет к востоку вокруг света, чтобы попасть в Сиэтл. Но Маргарет уверенно улыбается и, кивая головой, утверждает, что ее отец достигнет пятидесятой параллели Тихого океана.

Как Чарльз Дэвис остается жив в этой мокрой, обмерзающей, с облупившейся краской, железной каюте в средней рубке – для меня непостижимо, как непостижимо и то, что жалкие матросы в жалком помещении бака не ложатся на свои койки, чтобы умереть, или, по меньшей мере, не отказываются повиноваться приказу выходить на вахты.

Прошла еще неделя, и мы сегодня, по наблюдениям, находимся в шестидесяти милях к югу от пролива Ле-Мэр и лежим в дрейфе при сильном шторме. Барометр показывает 28.58, и даже мистер Пайк признает, что это один из самых худших штормов мыса Горна, в какие он когда-либо попадал.

В прежнее время мореплаватели обычно стремились к югу до шестьдесят четвертого-шестьдесят пятого градуса в антарктические плавучие льды, надеясь при благоприятном ветре быстро взять западное направление. Но за последние годы все капитаны судов стали при обходе Горна придерживаться берегов во все время пути. В десяти тысячах случаев обхода Жестокого Мыса с востока на запад это оказалось наилучшей стратегией. И капитан Уэст придерживается берега. Он лежит в дрейфе на левом галсе, пока близость земли не становится угрожающей, затем поворачивает судно через фордевинд и делает правый галс от берега.

Может быть, я и устал от этого жестокого движения борющегося корабля среди ледяного моря, но в то же время я ничего не имею против этого. В моем мозгу горит пламя великого открытия и великого достижения. Я узнал, что делает книги такими заманчивыми: я достиг того, что, как говорит моя философия, является величайшим достижением мужчины. Я нашел любовь к женщине. Я не знаю, любит ли она меня. Да и не в том дело. Дело в том, что в самом себе я достиг величайшей высоты, до которой только может подняться человеческое существо мужского рода.

Я знаю одну женщину, и имя ее Маргарет. Она – Маргарет, женщина и желанная. У меня горячая кровь. Я не тот бледный ученый, каким считал самого себя. Я мужчина и влюбленный, несмотря на все прочитанные мной книги. Что касается де-Кассера, то, если я когда-либо вернусь в Нью-Йорк, я опровергну его с такою же легкостью, с какой он сам опровергал все философские школы. Любовь – аккорд заключительный. Разумному человеку она одна дает сверхрациональную санкцию его жизни. Подобно Бергсону с его небом интуиции, или подобно тому, кто очистился в троицыном огне и видел Новый Иерусалим, я попрал ногами материалистические выводы науки, взобрался на последнюю вершину философии и вознесся на свое небо, которое, в сущности, заключено во мне самом. Составляющее меня естество, то есть мое «я», так устроено, что находит свое высшее осуществление в любви к женщине. Эта любовь – оправдание бытия. Да, это оправдание и еще оплата за бытие, вознаграждение полностью за хрупкость и бренность нашей плоти и духа.

И она только женщина, подобная любой женщине, а Господь знает, как мне хорошо известно, что такое женщины. И я знаю Маргарет такой, как она есть – только женщиной; и все же, в своей влюбленной душе я знаю, что она не совсем такая, как другие женщины. Ее манеры не такие, как у других женщин, и все ее движения и привычки кажутся мне восхитительными. В конце концов, я думаю, что стану устроителем гнезда, так как, вне всякого сомнения, устроение гнезда – одно из ее самых привлекательных качеств. А кто может сказать, что важнее – написать целую библиотеку книг или свить гнездо?

Монотонные дни, мрачные, серые, мокрые, холодные, ползут мимо. Уже прошел месяц, как мы начали обход Горна, и вот мы здесь, дальше от цели, чем тогда, потому что теперь мы находимся почти на сто миль южнее пролива Ле-Мэр. Но даже и это положение проблематично, так как вычислено по лагу. Мы лежим в дрейфе, идем то одним, то другим галсом и постоянно боремся с Великим Западным Ветром. От того времени, как мы в последний раз видели солнце, прошло четыре дня.

Взбудораженный штормами океан стал густонаселенным. Ни одному судну не удается обойти мыс, и число судов увеличивается с каждым днем. Не проходит дня, чтобы мы не увидели на горизонте от двух, трех, а то и дюжины судов, лежащих в дрейфе то на правом, то на левом галсе. Капитан Уэст считает, что здесь их должно быть до двухсот. Лежащим в дрейфе судном управлять невозможно. Каждую ночь мы рискуем неизбежным и гибельным столкновением. И временами сквозь снежные шквалы мы видим и клянем суда, направляющиеся к востоку и проходящие мимо нас с попутным западным ветром. А ум человеческий так необуздан, что мистер Пайк и мистер Меллер продолжают утверждать, что им случалось видеть штормы, при которых суда огибали Горн с востока на запад при попутном ветре! С тех пор как «Эльсинора» вынырнула из защищенной полосы у Тьерры-дель-Фуэго в ревущие юго-западные штормы, прошло, наверное, не менее года. И по меньшей мере столетие протекло с того дня, как мы вышли из Балтиморы.

А я и ухом не веду, несмотря на всю ярость и бешенство этого мутно-серого моря на краю света. Я сказал Маргарет, что люблю ее. Это было сказано вчера под защитой навеса, где мы притаились вместе у борта во время второй послеполуденной вахты. И это было сказано снова – и уже нами обоими – в ярко освещенной рубке, после того как вахты сменились под бой восьми склянок. Лицо Маргарет было разгорячено штормом, и вся она была преисполнена гордости, только глаза были теплыми и мягкими и прикрыты дрожащими веками, трепетавшими так женственно, по-девичьи. Это был великий час – наш великий час…

Человек счастливее всего тогда, когда он любит и любим. Поистине печальна доля влюбленного, когда его не любят. И я, по одной этой и по многим другим причинам, поздравляю самого себя со своей огромной удачей. Так как, видите ли, будь Маргарет другого рода женщина, будь она… ну хорошо, будь она одной из тех восхитительных, прелестных, возбуждающих любовь, уютных женщин, которые кажутся специально созданными для того, чтобы быть любимыми и любить и искать защиты в сильных мужских объятиях, – что же, тогда не было бы ничего удивительного в том, что она меня полюбила. Но Маргарет есть Маргарет, сильная, полная самообладания, спокойная, уравновешенная, хозяйка своего «я». И в этом-то и есть чудо, что я смог пробудить любовь в такой женщине. Это почти невероятно. Выходя их каюты, я сворачиваю со своего пути, чтобы лишний раз заглянуть в эти продолговатые, холодные серые глаза и увидеть, как они становятся мягкими при виде меня. Она, слава создателю, не Джульетта, и, слава Богу, я не Ромео. И все же я поднимаюсь один на обмерзшую корму и тихонько пою воющему шторму и налетающим на нас седобородым волнам, что я люблю и любим. И я посылаю кружащимся в тумане одиноким альбатросам все ту же весть, что я люблю и любим. И я смотрю на жалких матросов, ползающих по омываемой пеной палубе, и знаю, что никогда, хоть за десять тысяч жалких жизней, не смогут они испытать ту любовь, которая переполняет меня, и я удивляюсь, зачем Господь создал их?