Джек Лондон - Мятеж на «Эльсиноре»

– А ведь я с момента выхода в море твердо решила, – призналась мне сегодня утром в каюте Маргарет, когда я выпустил ее из своих объятий, – что никогда не позволю вам ухаживать за мной.

– Истинная дочь Иродиады! – весело сказал я. – Так вот куда были направлены ваши мысли еще с самого начала! Вы уже тогда смотрели на меня оценивающими глазами женщины.

Она гордо рассмеялась и не ответила.

– Что же могло заставить вас ожидать, что я непременно буду за вами ухаживать? – настаивал я.

– Потому что так поступают обычно все молодые пассажиры-мужчины во время длинных плаваний, – ответила она.

– Значит, другие..?

– Всегда, – серьезно ответила она.

В эту минуту я впервые почувствовал нелепые терзания ревности, но рассмеялся и возразил:

– Одному древнему китайскому философу приписывают слова, несомненно произнесенные до него пещерным человеком, а именно, что женщина преследует мужчину, кокетливо убегая от него.

– Бессовестный! – воскликнула она. – Я никогда не кокетничала! Когда я кокетничала?

– Это щекотливая тема, – начал я с притворным замешательством.

– Когда я кокетничала? – настаивала она.

Я воспользовался одной из хитростей Шопенгауэра.

– С самого начала вы будто бы не замечали ничего, что женщина могла позволить себе не заметить, – обвинял я. – Я держу пари, что вы тогда же, когда и я, узнали ту минуту, когда мне стало ясно, что я вас полюбил.

– Я знаю, когда вы меня возненавидели, – уклонилась она от ответа.

– Да, когда я вас увидел в первый раз и узнал, что вы идете с нами в плавание, – сказал я. – Но теперь я повторяю свой вызов. Вы знали в ту же минуту, что и я, когда я полюбил вас.

О, как прекрасны были ее глаза! А ее спокойствие и уверенность были ужасающи, когда она на минуту положила руку на мою и тихо сказала:

– Да, я… мне кажется, я знаю. Это было в утро того шторма у Ла-Платы, когда вас бросило через дверь в каюту моего отца. Я увидела это по вашим глазам. Я поняла тогда. Я думаю, что это было в первый раз, самая первая минута.

Я мог только кивнуть в ответ и прижать ее ближе к себе. А она, взглянув на меня, продолжала:

– Вы были ужасно смешной. Вы сидели там, на кровати, держась за нее одной рукой и нянча другую руку у себя под мышкой, тараща на меня глаза, раздраженный, ошалелый, совсем безумный, и вдруг… как, я не знаю… я поняла, что вы только что поняли…

– И в следующее же мгновение вы заморозились, – заявил я.

– Именно потому, – бесстыдно созналась она, потом отклонилась от меня, опершись руками мне на плечи и рассмеялась журчащим смехом, который раскрыл ее губы над прекрасными белыми зубами.

Я, Джон Патгёрст, знаю одно: этот ее журчащий смех – самый восхитительный из всех, какие когда-либо кто-либо слышал.

Я раздумываю, гадаю и ничего не понимаю. Неужели Самурай допустил ошибку? Или же мрак приближающейся смерти помутил его сияющий хладнокровный мозг и насмеялся над всей его мудростью? Или же именно допущенная им ошибка повлекла за собой преждевременную смерть? Я не знаю и никогда не узнаю, так как это – такая тема, которой никто из нас не смеет коснуться даже намеком, а не то что обсуждать.

Я начну с самого начала, со вчерашнего полудня. Вчера днем, ровно через пять недель после того, как мы вышли из пролива Ле-Мэр в этот серый океан штормов, мы снова очутились прямо против Горна. При смене вахты в четыре часа капитан Уэст приказал мистеру Пайку повернуть судно через фордевинд. В то время мы были на правом галсе и удалялись от берега. Этот маневр переводил нас на левый галс и, как мне казалась, приближал к берегу, хотя и под острым углом.

С любопытством рассматривая в командной рубке карту, я измерил глазами расстояние и решил, что мы находимся в пятнадцати милях от Горна.

– При такой скорости мы будем к утру у самого берега, не так ли? – отважился я спросить капитана.

– Да, – кивнул он. – И если бы не западный ветер и если бы берег не простирался к северо-востоку, к утру мы были бы на берегу. При сложившихся обстоятельствах мы будем у берега на рассвете, готовые обогнуть его, если ветер переменится, или повернуть судно через фордевинд, если никаких перемен не будет.

Мне и в голову не приходило сомневаться в верности его суждения. Что он сказал, так и должно быть. Разве он не Самурай?

Несколько минут спустя, когда он сошел вниз, я увидел, как в рубку вошел мистер Пайк. Походив немного взад и вперед и остановившись на короткое время, чтобы посмотреть, как Нанси и еще несколько человек переносили тент с защищенной стороны на подветренную, я прошел к рубке. Движимый каким-то побуждением, я заглянул в нее через иллюминатор.

Там стоял мистер Пайк, сняв зюйдвестку, в плаще, с которого струилась вода, с циркулем и шкалой в руках, наклонившись над картой. Что меня поразило – это выражение его лица. Обычное недовольство исчезло. Все, что я мог увидеть на его лице, это тревога и страх… да и возраст. Он никогда не выглядел таким старым, как здесь в эту минуту. Я заметил всю усталость и все разрушения от своих шестидесяти девяти лет борьбы с морем и жизни на море.

Я тихонько отошел от иллюминатора и прошел вдоль палубы на корму, где остановился и стоял, глядя сквозь туман и брызги в сторону, куда предполагалось держать курс. Где-то там, к северо-востоку и северу, я знал, был железный берег из зазубренных скал, о которые с грохотом разбивались седобородые валы. А здесь, в командной рубке, опытный мореплаватель тревожно склонился над картой, измеряя и вычисляя и снова измеряя и вычисляя положение судна и его ход.

И я твердо знал, что неправ мог быть слуга Самурая, а не сам Самурай. На нем начал сказываться, наконец, его возраст, и этого, разумеется, следовало ожидать, принимая во внимание, что из десяти тысяч человек ни один не боролся со старостью так успешно, как он.

Я посмеялся над своей минутной неуверенностью и пошел вниз, радуясь возможности встретить мою возлюбленную и положиться на мудрость ее отца. Разумеется, он был прав. Он достаточно часто доказывал свою правоту за время нашего долгого пути от Балтиморы.

За обедом мистер Пайк был рассеян. Он совершенно не принимал участия в разговоре и, казалось, все время прислушивался к чему-то извне – к неприятному звону натянутых канатов, доходившему вниз по полой стальной мачте, к заглушенному реву бури в снастях, к плеску и грохоту волн о наши палубы и железные стены каюты.

Снова я поймал себя на том, что разделял его опасения, хотя деликатность не позволяла мне расспрашивать его тут же или же потом, наедине, о причинах его беспокойства. В восемь часов он снова отправился наверх, чтобы принять вахту до полуночи, и, ложась спать, я отогнал от себя все опасения и высчитывал, на сколько плаваний еще могло хватить этого человека после этого неожиданного приступа старости.