Ян Мак-Гвайр - Последний кит. В северных водах

Когда наступает темнота, они причаливают к ближайшему мысу и устанавливают палатку на узкой полоске усыпанного гравием берега, за которым возвышаются невысокие коричневые утесы. После ужина Кэвендиш приказывает матросам ручными топориками разломать один из вельботов и разжечь из обломков сигнальный костер. Если в заливе остался хотя бы еще один корабль, утверждает он, с борта непременно заметят огонь и придут за ними, чтобы спасти. Хотя матросы, похоже, и не разделяют его уверенности, они выполняют его приказ. Перевернув шлюпку вверх дном, они начинают разносить на куски корпус, киль и корму. Самнер, завернувшись в одеяло, дрожащий и испытывающий легкое головокружение, стоит рядом с палаткой и наблюдает за их работой. К нему подходит Отто и останавливается рядом.

– Вот так мне все и снилось, – говорит он. – Костер. Разломанный вельбот. Все один к одному.

– Не начинайте, а? – просит его Самнер. – Только не сейчас.

– Я не боюсь смерти, – продолжает Отто. – И никогда не боялся. Мы все даже понятия не имеем о том, какие сокровища ждут нас там.

На Самнера находит приступ сильнейшего кашля, и после второго раза его рвет на промерзшую, покрытую льдом землю. Матросы складывают из обломков досок погребальный костер и разжигают его. Ветер подхватывает и раздувает языки пламени, унося искры вверх, в темноту.

– Вы – единственный, кто останется жив, – говорит Отто. – Изо всех нас. Не забывайте об этом.

– Я уже говорил вам, что не верю в пророчества.

– Вера не имеет значения. Господа Бога нашего не беспокоит, верим мы в него или нет. Какая ему разница?

– Нет, вы действительно полагаете, что все это – его рук дело? Убийства? Кораблекрушения? Смерти от утопления?

– Я знаю только, что это должно быть чьих-нибудь рук дело, – отвечает Отто. – И если не Господа Бога, то кого же еще?

Горящий костер поднимает морякам настроение; его ослепительная яркость вселяет в них надежду. Пока они смотрят на буйство огня, рычащего и выбрасывающего вверх снопы искр, они чувствуют уверенность в том, что где-то там другие люди тоже видят его и скоро спустят шлюпки на воду и придут к ним на помощь. Они подбрасывают в жадное пламя последние обломки вельбота и ждут, когда прибудут их спасители. Они курят трубки и, прищурившись, с нетерпением вглядываются в туманную и темную даль. Они говорят о своих женщинах и детях, о домах и полях, которые, быть может, им еще суждено увидеть в этой жизни. Каждую минуту, пока пламя медленно угасает, а вокруг разгорается новый день, они ожидают увидеть шлюпку, но она так и не появляется. Еще через час бесплодного ожидания их оптимизм идет на убыль и начинает сворачиваться, как прокисшее молоко, и на его место приходит нечто зловонное и горькое. Без корабля, чтобы укрыться от непогоды, не имея в достаточном количестве дров и провианта, разве можно перезимовать в таком месте, как это? Когда Кэвендиш спускается со своего насеста на утесе, держа в одной руке сложенную подзорную трубу, а в другой – ружье, не глядя на них, и на лице его написаны холодность и отвращение, они понимают, что и этот план провалился.

– Где же лодки? – кричит ему кто-то. – Почему они не приходят?

Но Кэвендиш пропускает эти вопросы мимо ушей. Он входит в палатку и начинает пересчитывать оставшийся провиант. Даже посадив каждого на половину пайка в день, два фунта хлеба и солонины в неделю, они едва дотянут до Рождества. Он показывает припасы Отто, затем сзывает оставшихся членов команды и объясняет, что им придется добывать себе пропитание охотой, если они хотят дотянуть до весны. В пищу годится все, говорит он, – котики, лисы, полярные гагары, гагарки, вообще любые птицы. Пока он держит речь, снаружи начинает идти снег, а ветер усиливается, сотрясая парусиновые стены палатки в предвестии наступления зимы. Никто не отвечает старпому, и никто не выказывает желания отправиться на охоту. Они просто молча смотрят на него и, когда он замолкает, закутываются в свои одеяла и засыпают, или садятся играть в юкер [72]картами столь древними, засаленными и замусоленными, что кажется, будто их вполне могли бы вырезать из обносков Лазаря [73].

Снег идет, не прекращаясь, весь день: тяжелыми, мокрыми хлопьями, от которых проседают стены палатки, а перевернутый корпус уцелевшего вельбота кажется облепленным усоногими рачками. Самнера всего трясет и колотит; у него болят и ноют кости, а глаза чешутся и готовы выскочить из орбит. Он не может ни заснуть, ни помочиться, хотя от желания и того, и другого он готов завыть или лопнуть. Пока он лежит там, совершенно неподвижный, его осажденный разум перебирает разрозненные фрагменты «Илиады» – черные корабли, разрушенный частокол, Аполлон в виде хищной птицы и Зевс, сидящий на облаке. Когда он выходит из палатки, чтобы испражниться, снаружи темно, а воздух холоден, как лед. Он присаживается и раздвигает половинки своей истерзанной и красной задницы, выпуская струю зеленой слизи. Луну загораживает череда облаков, над заливом кружат снежные вихри, собираясь на еще целых льдинах или растворяясь в черной воде между ними. Холодный воздух больно покусывает его за яички. Самнер торопливо натягивает штаны, застегивает их, поворачивается и видит в пятидесяти ярдах от себя на полоске гравия медведя.

Его острая, похожая на змеиную, морда задрана, а широкое тело с тяжелыми плечами и необъятным загривком застыло в уверенной неподвижности. Самнер, прикрыв глаза ладонью от падающего снега, делает медленный шаг вперед, но потом останавливается. Медведь же сохраняет полнейшую невозмутимость. Обнюхав землю, он медленно идет по кругу, закончив в том самом месте, где начал. Самнер стоит и смотрит на него. Медведь подходит ближе, но человек по-прежнему не трогается с места. Он видит текстуру его мохнатой шкуры, темные полуквадранты [74]его когтей на снегу. Медведь зевает, обнажая клыки, после чего безо всякого предупреждения или видимой причины встает на задние лапы, подобно цирковому зверю, и застывает на мгновение в таком положении, будто обелиск из известняка на фоне бурного, запятнанного луной неба.

И вдруг из-за спины, с коричневых от нанесенной земли утесов, до Самнера доносится неожиданный и мощный рев, нет, глубокий симфонический вой, полный боли и первобытной ярости, остающийся тем не менее человеческим; ему кажется, что для описания такого крика не найти слов ни в одном языке, его как будто исполняет какой-то подземный хор, в котором соединились голоса проклятых. Охваченный мгновенным ужасом, он поворачивается, чтобы взглянуть, но там никого нет, кроме падающего снега, ночи и обширной пустынной земли, лежащей к западу, пугающе огромной, исчерченной скалами и невообразимой, обернутой, подобно коре, вокруг потемневшего ствола планеты. Медведь стоит навытяжку еще несколько мгновений, затем одним движением опускается на передние лапы, разворачивается и, невозмутимо и не оглядываясь, безо всякой спешки уходит.