Валерий Большаков - Помор

Каухкан прошествовал в тень навеса у самого барака и торжественно достал кувшин с текилой. Разлив её по деревянным чашкам, индеец выложил на свежераспиленную шпалу закуску — маисовые лепёшки и нежное вяленое мясо. Вытащив нож, он порубал мясо на полоски и сказал:

— Моя пить, твоя пить.

Фёдор не стал отказываться — выпил. Текила оказалась на удивление холодной. После второй у Чуги здорово зашумело в голове.

Каухкан внимательно следил за Фёдором, признавая помора самым сильным и храбрым в этой жалкой компании бледнолицых каюров. [164] Каюрами индейцы-тлинкиты (и не только они) называли рабов. Всё в краснокожем ощетинивалось, его натура протестовала, ибо белые были чужими, гораздо более чужими, чем кайова или апачи. И дело было вовсе не в цвете их кожи, бледной, как у утопленников. Белые несли гибель, их волшебство было сильнее — они прокладывали огненные тропы для Железного Коня, они искушали молодых воинов горючей водой, и те превращались в слабых, никчёмных старух… Раз за разом тлинкиты потрясали стрелами войны и приводили с пастбищ боевых пони, множество скальпов украсили бораборы, [165] Деревянные семейные дома у тлинкитов. но белых не стало меньше… Бледнолицых не понять, ибо рассудок их подвержен безумию, а слова их — ложь и яд. Тлинкит честен и прям — врага он зовёт врагом и снимает с него скальп. Белый человек кровожаден, как ласка, и скользок, как глинистый откос в дождливый день, он клянётся своему врагу в дружбе, уверяет его в миролюбии, призывает возлюбить ближнего — и убивает, запутав противника неправдой…

— Твоя суметь одолеть Каухкан, — признал краснокожий, — твоя — храбрый воин.

— Я не простил тебе плетей, — сказал Чуга, — за это я тебя однажды вздую.

Индеец широко улыбнулся, что означало крайнюю степень веселья, и подхватил свою чашу.

— Выпить!

Фёдор хмыкнул, припоминая, что именно сегодня исполняется годовщина его житья-бытья на чужбине, и сказал:

— Выпить так выпить!

Чувствуя, что хмелеет, он спросил не без опаски:

— Ты — храбрый воин, Одинокий Волк. Отчего же ты служишь такому трусу и лгуну, как Гонт?

Каухкан помолчал, держа в ладонях чашу. Выпив текилу одним глотком, он поморщился и ответил:

— Моя ненавидеть русских, они пленить и убить моего брата. Это было пять зим назад. Гонт убивать русских, я помогать Гонту.

Чуга прожевал мясо и медленно, раздельно проговорил:

— Уж не знаю, как там насчёт плена, но русские не убивали Тануха, сына Ютрамаки. Танух Бьющая Птица жив и здоров, он служит русскому нануку и охраняет дочь Седого Бобра. Вместе с Танухом я сражался против Гонта, но один подлый койот предал меня.

Каухкан сидел совершенно недвижимо, словно окаменел ненароком.

— Белый человек не знать правды, — разлепил он губы, — он говорить ложь.

— Послушай, — мягко сказал Фёдор, — разве ты называл мне имя своего брата? Нет, ты мне не говорил о нём ничего. Я сам назвал его, потому что знал и не забыл. Зачем мне тебя обманывать? Ты мне не друг, но и не враг. Мы оба — мужчины, оба — воины, нам нечего делить, кроме славы.

Краснокожий ничего не ответил, он встал и ушёл. Не оглядываясь, забыв и недопитый кувшинчик, и закуску, и нож. Проводив Одинокого Волка глазами, пока тот не скрылся за железными дверями, Чуга подумал-подумал, да и припрятал ножик — в ту же щёлку, где лежал заветный ключик.

Он не знал, что и думать. К худу ли, к добру ли этот разговор двух собутыльников? Что станет делать Каухкан? Душа краснокожего — потёмки…

Посиживая в тенёчке, Фёдор внимательно наблюдал за происходящим. Ни одного индейца так и не появилось. Обычно они шлялись по карьеру втроём или вчетвером, заглядывали в штреки, следили за теми, кто выкатывал и опорожнял вагонетки. А тут — пусто.

Зато мексы забегали, засуетились — их громкие голоса, нервно тараторившие на испанском, доносились сверху. Сапоги так и грюкали по дощатому помосту. Пару раз на балкончик под выгоревшей парусиной выскакивал сам Гонт — повертится и убежит. Чуга усмехнулся — по всему видать, Каухкан принял-таки некое решение, и оно не слишком понравилось «товарищу Люцифера». [166] Одна тонкость — в те времена в ходу было такое, к примеру, словосочетание — «товарищ министра». В наших понятиях — это «заместитель».

Фёдор глянул на небо. Светило вышло в зенит и жарило так, что чудилось — солнце, как кусок масла на сковороде, растеклось по всему небу, землю обращая в пекло. Однако обедать пора…

Здешний порядок никогда не нарушался — один из индейцев, Илхаки или сам Каухкан, ударял в гонг четыре раз подряд, подавая долгожданную команду на перерыв.

Чуга подумал-подумал, да и направился в штольню. Взяв молоток в руки, он отстучал по рельсу: на обед!

Вернувшись на своё место в зыбкой тени, Фёдор с интересом стал ожидать развития событий. Невольники стали выходить наружу, под белое солнце, и смыкались в растерянную толпу. Ропот прошёл: а где обед?

Словно эхо, донеслись крики из миссии, и вот дрогнула железная дверь, отворилась, низкая «кухонная» платформочка выкатилась, нагруженная кастрюлями и мисками. Платформочку толкали двое мексиканцев, за ними семенил испуганный повар по имени Педро. Ещё трое вертухаев шагали сзади, с винтовками на изготовку. Прочие целились сверху.

Высмотрев в толпе Савву Кузьмича, Чуга подозвал его и налил в чашку текилы. Хоть и тёпленькая, а всё ж…

— Это што? — удивился Коломин.

— Да вы пейте, пейте… Мяском закусите.

Седого Бобра уговаривать не надо было — выпил и закусил в охотку.

— У-ух! — содрогнулся он. — Крепка, зараза! Давно я этого зелья не пробовал. А што случилось-то?

— Сейчас узнаю…

Выстояв очередь, он получил из рук Педро полную миску бобов и спросил негромко:

— Индейцы где?

Повар глянул испуганно на охранников и ответил:

— Ушли!

— Все?

— Все!

Прихватив коломинскую порцию, Чуга вернулся к Кузьмичу и присел рядышком. Внимательно оглядевшись, он сказал:

— Уходить надо сегодня.

Коломин поперхнулся и закашлялся.

— К-куда? — просипел он.

Фёдор усмехнулся.

— Не куда, Кузьмич, — сказал он ласково, — а откуда. Отсюда! Бочоночек-то цел?

— Ну да…

— Вот и рванём его вместе с теми, что припрятаны… Каухкан увёл всех краснокожих.

— Куда? — опять спросил Савва.

— А вот этого я не знаю. Мы с ним тут выпили маленько, поговорили за жизнь, а потом я ему кое-что растолковал… Скажи-ка, ты Тануха помнишь?

— Тануха? — совсем потерялся Коломин. — А-а! Отчего ж, помню. Лет пять назад, мы ещё на Аляске тогда жили, напали на нас колоши. Отбились кое-как, а Тануха раненого подобрали, так он у нас в плену оказался. Поправился, в веру нашу перешёл, а однажды Наташку спас, когда та в речке тонула — поскользнулась, дурёха, упала, а вода-то ледяная… Вот Танух и вытащил её. С тех пор и стерёг девку, ото всех напастей уберегал.