Макс Брэнд - Остаться в живых

Я попытался отговорить его от поездки со мной, объяснил, что Порсоны должны мне кое-какие деньги — мое жалованье и я просто хочу их забрать. Но Лэнки в конце концов надоело слушать, и он перебил меня:

— Мы едем вместе, земляк, потому что, где бы ты сейчас ни появился, за тобой увяжется куда большая толпа, чем тебе бы хотелось. А я? Ну, для меня это развлечение и какое-никакое занятие.

В итоге я оседлал-таки «медвежью» лошадь Лэнки, а он серую красавицу Тома Экера.

Мы ехали бок о бок под открытым звездным небом, и скоро я вновь услышал его голос:

— Отродясь не сидел на чем-либо лучшем. Животинка словно вся из пружин сделана, и все они установлены как надо. Едешь как на подушках. Ну а тебе по вкусу моя «медвежья» лошадь, Нелли?

Теперь, когда мысли о близкой смерти оставили меня, я снова явственно ощутил колкость и оскорбительность прозвища, но не мог позволить себе срывать дурной характер на Лэнки после всего, что он для меня сделал.

— Ну, в общих чертах, Лэнки, — спокойно отозвался я, — это выглядит следующим образом. «Медвежья» лошадь, как ты ее называешь, — она тоже вся из пружин сделана. Вот только работают они не так, как надо. Когда передние ноги идут рысцой, задние вот-вот сорвутся в галоп. Середина туловища все время вихляет, что очень скоро может вызвать морскую болезнь у того бедняги, который вздумает прокатиться. А еще ей, похоже, то и дело хочется обнюхать землю под ногами. Сдается мне, Лэнки, что среди предков этого мустанга затесалась какая-то ищейка, иначе с чего бы ему все время принюхиваться к следу?

— Вот что значит хорошее образование, — грустно заметил Лэнки. — Сколько раз я пытался найти подходящие слова для этого дикаря, и все без толку. А ты вот с первого раза, едва усевшись в седло, выдал точный портрет. Да, братишка, скажу я тебе, образование — это вещь.

Я рассмеялся от этих его слов, и, уж поверьте, в тот миг мне казалось, что целый год миновал с тех пор, как я смеялся в последний раз и, коли память не врет, это тоже было в обществе Лэнки!

— Лэнки, — снова пристал я к нему с расспросами, — может, все-таки объяснишь, что все это означает?

— Что? — удивился он.

— Ну, все эти непонятные дела: что у вас тогда вышло с Дэном Порсоном, и почему ты взялся ему помогать, и как тебе удалось все это. И что это за колючее дерево, как ты говорил, изодрало тебя в клочья — уж не тот ли мексиканский кактус, на котором ножи растут? И к чему тебе было рисковать головой, приехав в Кэтхилл и спасуя мой зад, когда он уже почти горел?

— Когда я слышу так много вопросов сразу, это совершенно сбивает меня с толку. Мой ум — все равно что одноколейка. Скорости — никакой. Движется он медленно, неторопливо и только в одном направлении. Не знаю почему, но это так.

— Ну, хорошо, выбери один из этих вопросов и дай мне на него ответ, — гнул я свое, продолжая сгорать от любопытства.

— Знаешь, Нелли, это как с тем парнем, который стоит перед тыквенным и яблочным пирогами. Помнишь, я начал тебе рассказывать там, в тюрьме. Так вот, когда…

Я в последний раз попытался вернуть его к исходной точке нашего разговора.

— Лэнки! — взмолился я. — Скажи мне хотя бы одно: как ты оказался в танцевальном зале в самый критический момент и как захватил Тома Экера. Расскажешь?

— Ты просто загоняешь меня в угол. А надо бы ослабить поводья и дать старенькой лошадке побольше воли. Когда начинаешь теснить старушку лошадь, она жутко беспокоится, нервничает и не знает, куда двигать. Именно это я сейчас и ощущаю, Нелли. И где теперь то, о чем ты просил меня рассказать? Знаешь, это напомнило мне, как выехал я однажды на перекрестье дорог и…

— Ладно, Лэнки, все в порядке. — Я окончательно опустил руки как в прямом, так и в переносном смысле. — Твоя взяла. В последний раз я пытался вырвать из тебя ответ, больше не буду.

— Кстати, о вырывании, — легко переключился мой долговязый друг на другую тему. — Как-то раз один зубодер тянул мне зуб. Я и спрашиваю: «Что это, интересно, ты там вытаскиваешь — корень распроклятого зуба или, может, саму челюсть?» А этот зубодер мне отвечает: «Знаешь что, приятель, тебе ведь давно за тридцать, верно?» — «Так, — говорю, — давным-давно… „ — „А возьми, к примеру, лошадь старше тридцати лет, — рассуждает мой коновал, — зубы у нее пренепременно вросли в челюсть, так что если я хорошенько дерну твой зуб, то, кто его знает, вполне может статься, вместе с ним вытащу и пол-лица“. — «Ладно, — говорю я, — не знаю, конечно, может, это и вправду неплохая мысль. Не ахти какая у меня физиономия, чтобы любоваться ею и гордиться. Но я к ней привык. Так что давай оставь-ка ты этот зуб на том же самом, старом месте“.

И по сей день он там так и торчит, сынок, и неплохо служит с тех пор, словно бы в благодарность за то, что я его оставил, или уразумел наконец, что хозяин я хороший. Вот только кости грызть той стороной я не могу, и, наверное, по этой причине физиономия моя потихоньку съехала на сторону.

— Это и вправду так здорово перекосило твое лицо, Лэнки? — с усмешкой спросил я.

— Да, Нелли, в молодости я выглядел не хуже любого манекена, на каких портные развешивают одежки, но с годами лицо мое успело выйти из моды. Кстати, о моде. Могу рассказать тебе историю об одной девушке, которая нашла себе в Тусоне работу — торговать закусками с подвесного лотка… Однажды…

Он продолжал травить байки, но я слушал довольно рассеянно. Подняв глаза к небу, я пытался ответить себе на один вопрос: я ли это скачу под звездным сводом, или же все это — грезы моей души, покинувшей на время сна тело?

Лэнки верно рассчитал — к поместью Порсонов мы добрались рано утром. Возвращение туда казалось мне сном, ночной фантазией: я снова видел знакомые и близкие лица, но сквозь дымку, как бы ощущая, что все это нереально. Хотя все конечно же было как обычно, вот только сам я не являлся больше частью этого миропорядка и, скорее всего, никогда ею больше не буду.

Все только умывались перед завтраком, а мы, обогнув дом, совершенно неожиданно оказались прямо перед ними. Лефти как раз качал воду в гранитный бассейн и зевал, прогоняя из глаз остатки сна. Дэн Порсон стоял прислонясь к кухонной двери и, скрестив ноги, сворачивал первую утреннюю сигаретку — он был из тех безрассудных парней, чей день начинается с сигареты. Старый Джефф задумчиво расхаживал взад-вперед по двору, сложив за спиной руки и низко опустив голову.

Это было типично для него. Много раз доводилось мне наблюдать подобную сцену, и всегда я думал, что он относится к типу добрых старых патриархов — людей, заложивших фундамент величия Запада.

Да, теперь мое отношение к Джеффу Порсону претерпело серьезные изменения. Конечно, он по-прежнему тянул на роль одного из отцов основателей великой империи, но вдобавок к тому ярко проявил себя как отъявленный старый скупердяй, а то и кое-что похуже. Но все-таки к нему я никогда не испытывал таких дружеских чувств, как к Дэну. Вне всяких сомнений, именно старик равнодушно повел плечами, когда я попал в беду, легко и спокойно отстранившись от моих проблем. А вот Дэн… Уж он-то обязан был бороться, невзирая на издевки и злобные выпады отца, уж он-то должен был предпринять что-нибудь, хоть мало-мальски действенное.