Сергей Алексеев - Слово

– Клюет! – сказал Лука и вырвал из воды плотвичку.

– Хорошо, – похвалил Петрович. – Когда клюет – хорошо…

– Слышь-ка, Петрович, – вдруг заговорил Лука. – Я тут сижу и думаю… Бога-то ведь нету!

– Как же нету, есть, – возразил Петрович. Лука удивленно обернулся к нему, вытаращил глаз:

– Ты ж немоляка, Петрович?

– Немоляка, – согласился тот. – У меня свой Бог, Лука Давыдыч. Мой собственный, как вон меринок. Я его слушаюсь и молюсь ему.

– А! – догадался Лука. – Я про другого Бога – про Христа. Нет его. И не было никогда.

– Ну, про это тебе Иван Николаич скажет, – Петрович кивнул на молчащего Ивана. – Скажи ему, паря, есть Бог, нету?

Иван сверкнул глазами, отвернулся.

– А что это ты, Лука, разуверился, что ли? – спросил Петрович.

Лука незаметно сунул в рот рыбешку, разжевал ее, проглотил.

– Я тебя спросить хочу, Петрович, – жалобно сказал он. – За каким хреном я ему молился? За каким хреном дерьмо из параши ел? Глаз себе выставил?.. А тут змея, гад подколодный, за руку тяпнул.

Петрович подумал, порывшись в бороде, достал сучок с клочком зеленого мха.

– Не знаю, Лука, зачем. Раз ел, значит, нужда такая была. Люди вон в космос полетели. Тоже какая-то нужда, – Петрович отбросил сучок, встал. – Ты, случаем, Леонтия этого, странника, не видал?

– Нет, – сказал Лука и выдернул очередную рыбешку. – На что он тебе?

– Надо, – уклончиво ответил Петрович и позвал Ивана с меринком. – Айдате, ребята, тут маленько осталось, доплетемся…

Лука поспешно сжевал плотвичку, вытер губы. Выждав, когда гости отойдут на приличное расстояние, он подошел к избушке и стал разводить огонь. Береста взялась сразу, полыхнула жарко, обдала черным, сладковатым дымком. Лука навалил сухих дров, подождал, когда разгорятся, и ступил в келейку. Там он поснимал иконы со стены, прихватил книгу, отданную Леонтием, вынес все на улицу и свалил в огонь. Костер сначала приутих, испустив облако дыма, но потом разгорелся, раздымился, и скоро бесцветные языки пламени тщательно вылизали краску на иконах, охватили деревяшки, объяли кожу на книжных корках, и огонь сразу посинел, поголубел – то горела медь. Лука расшевелил палкой костер, подбросил дров и, повесив котелок с водой, отправился удить рыбу.

Спрессованная столетиями бумага не хотела гореть. Обугливалась по краям, чернела и краснела, когда налетал ветерок, однако эта чернота медленно, как гангрена, двигалась все ближе и ближе к центру. Плавились меднолицые иконы, красными слезами падали в золу капли древнего металла…

– Анна с Марьей Егоровной готовили ужин на скорую руку: варили вяленую щуку, молодую картошку, резали огурцы, лук; второпях в кухонной тесноте иногда наталкивались друг на друга и, отпрянув, смеялись.

– Ой, как на пожаре, честное слово, – вздыхала Марья. – Поесть бы да спать. Рученьки-ноженьки болят, а завтра и того пуще – не поднимем…

Анна глядела в ее лицо, ловила взгляды и не переставала удивляться. Там, в избе, спал ее сын, Тимофей, желаннейший гость, а она хлопотала по хозяйству, ровно ничего и не случилось. «Позовет к столу или не позовет?» – гадала Анна и тоже спешила: уже стемнело, вот-вот должен прийти Леонтий с книгами. И если она не выйдет к нему – неизвестно, что будет, как он расценит это и что предпримет дальше. Поэтому во что бы то ни стало нужно быть на условленном месте за Марьиной усадьбой.

Когда собрали на стол, Марья зажгла керосиновую лампу, перекрестилась, прочитала молитву, однако за ужин не села.

– Как ты думаешь, он не убегом пришел? – вдруг задала она вопрос, наверное, мучивший ее все это время. – Ты же сказывала, ему еще три года сидеть?

– Не знаю, – призналась Анна.

– А в отпуск не могли пустить? – спросила Марья.

– Насколько я знаю, оттуда в отпуск не пускают, – Анна заметила, как подрагивают у Марьи красные узловатые руки и уголки глаз опустились книзу: сейчас заплачет…

Марья не заплакала.

– Пойду спрошу, – сказала она. – Если убегом-то – что делать будем? Прятать или назад отправлять?

Анна промолчала, потому что не знала, что ответить. Посоветуй тут попробуй!

– Прятать нехорошо, – сама решила Марья. – Кирилла бы заругал. Выходит, что: он бы как дезертир в лесу жил?.. И отправлять назад – сама подумай?! Как же я его назад в тюрьму отсылать стану?

Анна прислушалась: на мгновение показалось, что кто-то ходит по огороду и шуршит картофельной ботвой…

– Пойду спрошу, – решительнее проговорила Марья, однако не трогаясь с места. – Что ответит?..

– Не волнуйся, мать, отпустили меня, – на пороге кухни стоял Тимофей, подпирал головой верхний косяк. – По половине срока.

Он глядел прямо, и в неярком свете лампы невозможно было понять, то ли морщится, то ли улыбается. Анна села на лавку, подобрала ноги.

– Ну, здравствуй, мать, – тихо проговорил Тимофей. – Вот явился блудный сын, принимай или гони.

– Здравствуй, – сдержанно сказала Марья и поклонила голову, скорее по привычке, чем с желанием. – Коли явился – садись, ужинать будем.

Тимофей сел и взглянул на Анну.

– У тебя гости? – спросил он.

– Бог послал, – ответила мать, выставляя перед сыном миску с варевом. – Не обессудь, с покосу пришли, кушанья готовить некогда было…

– Да я ничего, – Тимофей взял ложку, склонился над миской. – Я, мать, пробой выдернул… Завтра забью. Сроду у нас замков не было.

– Ладно, – отмахнулась Марья. – Ешь да на покос завтра…

Анна хлебнула раз-другой – пища не лезла в горло. Вдруг навалилось тяжелое чувство ожидания чего-то, словно перед грозой, когда тучи сгустились, закрыли небо и солнце, на земле потемнело, зловещим светом набрякли крыши домов, деревья и воздух, отягощенный приближением ливня, недвижимо застыл, уплотнился до земной тверди. В этот момент природе нужна гроза, а ее все нет, нет, и ожидание становится изнурительным.

«Я же им мешаю! – вдруг молнией озарило ее. – Они не могут говорить при посторонних!»

– Я, пожалуй, пойду, – проговорила она и встала из-за стола. – Так устала и есть не хочется…

– Это бывает, – участливо согласилась Марья. – Первый день всегда так, токо бы до постели добраться… Ну, ты хоть через силу поешь.

– Не могу, глаза закрываются…

– Ты ложись-ка в горнице, – сказала Марья. – Ступай. Токо лампу-то зажги, а то впотьмах ударишься.

Анна вышла во двор. Последнее, что она увидела за столом, была стриженная под ноль, в штрихах обнажившихся шрамов, голова Тимофея, склоненная над дымящейся миской. Тимофей держал ложку в кулаке и сжимал ее с такой силой, что белели суставы пальцев.

Постояв во дворе, она прислушалась и осторожно пошла в огород. Ночь после света казалась еще темнее, и, пока глаза не привыкли, она шла на ощупь между длинных гряд. Возле городьбы она остановилась, вглядываясь и стараясь уловить ночные звуки, – тишина. Даже птицы не поют, собаки не лают. То ли и правда гроза собирается?