Сергей Алексеев - Слово

– На все воля Божья, – смиренно проронил игумен. – Наказание господне за грехи наши тяжкие.

– В чем же грех наш, отче? Чем провинились мы пред Всевышним?

– Раздор между вами, княже, брат на брата идет и до смерти бьет, – Парфентий огладил посох. – Вам бы друг в друге опору искать, как один, всем против ворога стоять. Вас же гордыня одолела. Князь Владимирский не пришел на помощь, самочинно задумал с погаными сразиться. Вот в том и погибель земли Русской, в том и грех великий, княже.

Олег Красный насторожился, прислушался, и глаза посветлели на миг.

– Отче, где ныне песни поют?

– В церкви чернецы тропари поют, молебен служат.

– Мне почудилось – хоровод, – осел князь. – Почудилось, голоса девичьи…

– То скопцы.

Князь снова откинулся к стене, умолк, обведя тяжелым взглядом трапезную. В это время на пороге встал монах, поклонился игумену.

– Слушай меня, брат Кирилла, – степенно сказал игумен. – Аки молебен отслужат, все иконы и книги богослужебные из храма вели в землю закопать, дабы огню не достались и поганым на осмеяние.

Монах блеснул глазами, опустил голову.

– Грех великий, владыка, иконы да книги земле предати…

– Ведомо, что грех, – согласился Парфентий. – Да нынче на Руси кругом грех творится вельми великий, Кирилла. Искупление его в нашей смерти грядущей, ступай… Нет, погоди, – игумен встал и осмотрел пол трапезной. – Здесь схороним. Кликни послушников, пускай плахи-то выворотят и яму копают. Трапезная изба-то хоть и сгорит, так место еще долго приметное будет. По углям да по пеплу. А кто жив останется – отыщет.

Монах поклонился и вышел. Князь закрыл глаза, пристроил поудобнее голову, словно заснуть собрался, но не заснул. Там, где только что стоял монах, вырос воевода пронский: шлем татарскими саблями иссечен, латы стрелами исклеваны.

– Княже! Поганые пировать собираются, огни жгут, лошадей режут… Над нами потешаются! А на стенах уж и стрел не осталось!

Олег привстал.

– Вели отрокам и людишкам безоружным татарские стрелы поднимать, – распорядился он и вновь прислушался. На сей раз ему показалось, что где-то недалече поют крепкие мужские голоса, поют хорошо, раздольно, будто дружинники в чистом поле. Князь беспокойно глянул в высокое оконце трапезной: а не помощь ли идет? Не передумал ли и не послал ли свою рать князь Владимирский? Или рязанцы – ополченцы подходят?

– Эко поют! – воспрял он. – То же рати подходят! Помощь идет!

Парфентий опустил глаза.

– Чудится тебе, княже… Нам тут токмо ангелов Божиих ждать, рать небесную…

– Где же она, рать небесная? – вскинулся князь. – Где ангелы, отче?

– Молимся, княже, призываем господа Бога, – потупился игумен. – А воля его…

– Да почто же владыко-то небесный победу супостату шлет? – воскликнул Олег. – Почто терзает да бьет рабов своих? Рази не ведает он, аки гибнет земля Русская?!

– Обезумел ты, княже, – голос Парфентия посуровел. – Видно, ум твой помутился от раны, коли богохульствуешь. Есть ли крест на тебе?

– Крест?! – закричал князь и потянулся рукой к заворотью. – Есть крест! Вота! Ношу крест, отче, с младенчества ношу и молюсь Христу-спасителю! И мои сродники-князья, татарами побитые, тоже носили, – он вдруг подался к игумену, взялся за его посох с другой стороны. – Ты сказывал, отче, нет купномыслия между нами, что бьем друг друга до смерти. Верное твое слово, грешны. Но Бог-то что? Владыка Всевышний? Мы у него на земле, аки рабы его, аки вой дружины его. Почто же он сам междоусобицу учиняет? Почто он нас, слабых, бьет? А не грех ли это, отче?

Отшатнулся Парфентий, закрестился в испуге, воздев глаза к потолку.

– Господи! Прости его, безумного, от раны своей не ведает, что рещет…

– А-а, – отмахнулся Олег и зашелся в кашле, роняя кровь на пол трапезной. – Кольчугу мне! На стены пойду!

Однако вместо оруженосца в трапезную вошли послушники с лопатами и топорами, молча начали крушить половые плахи. Через минуту показался монах с книгами. Парфентий оставил князя, заботливо осмотрел книги.

– Все ли здесь?

– Все, владыко…

– А из писцовой избы?

Монах удалился и скоро принес еще охапку книг, свалил в кучу.

– Аще святые лики в храме снимают да сюды волокут.

– Добро, – сказал игумен.

А князь же словно забыл, что на стены собирался. При-, кипел взглядом к книгам, застыли голубые глаза.

– Нас и земле не предадут, – вдруг сказал он. – И будут тела наши зверье да птицы глодать…

Парфентий не ответил, только посмотрел гневно и отвернулся. Послушники вырвали несколько плах и принялись копать землю, выбрасывая ее на пол. В это время вновь появился воевода, глаза горят, рот черен, закричал с порога:

– Княже! Над нашими женами измываются поганью! Koсы рубят да в огне жгут! Позволь мне, княже, умереть. Вели отпереть ворота и выпустить меня с дружиною!

– Обожди, витязь, – князь прикрыл глаза, скрипнул зубами, – Потерпи, умрем, все умрем… Вот бы в землю так схорониться, аки ты книги хоронишь, отче. И живым подняться потом, и жить!

– Все праведники восстанут из земли и жить будут вечно, когда второе пришествие грянет, – наставительно сказал игумен, – и страшный суд свершится.

– Мое тело звери изгложут! Вороны очи выклюют! – горячо заговорил Олег Красный. – Аки ж я восстану? Аки жить буду?

– Душа нетленна, княже, – примирительно промолвил игумен. – Тело в землю уйдет, а душа праведная птицею воспарит.

Чернец промокнул кровь на губах князя, пугливо стрельнул глазами на игумена.

– Без плоти я жить не желаю, – хрипло сказал князь и встал, подперев головою потолок. Кровь пошла сильнее, стекая по слипшейся бороде на холстяную рубаху. Олег пошатнулся, ухватился руками за стену. Чернец усадил его на лавку, подал ковш с водой.

– Рана моя болит, – вдруг жалобно простонал князь. – Грудь печет… А почто более не поют, отче?

– Молебен кончился.

– Песни хочу слушать, отче. Есть ли гусляры в обители?

– Нынче в обители много разного люду, – сказал игумен. – Да не песни слушать надобно, княже, молиться и плакать.

– Поди, отыщи гусляра, – князь толкнул чернеца. – И ко мне покличь!

Чернец покорно ушел исполнять княжескую волю, Олег же привалился к стене, задумался. Бледное лицо его вдруг просияло.

– У отца моего старец при дворе жил, гусляр. Ликом-то на тебя был похож, отче. И ликом, и голосом… Во младенчестве я его песни слушал… Вельми добрые песни, Бояновы, которых и не услышишь нынче на Руси… Не знаешь ли ты старых песен, отче?

– Мне играть да петь сан не велит, – промолвил игумен и вздохнул тяжко. – Жизнь моя в вере христовой да в молитвах.

– Велик ли грех будет, коли ты пред смертью песню споешь мне? В Писании-то сказано: грех не то, что из уст, а то, что в уста.