Сергей Алексеев - Слово

Никита Евсеич громыхнул дверью и заковылял по лестничной площадке. Возле самых ступеней у протеза вдруг отказал фиксатор, и Гудошников чуть не полетел вниз. Он заказал этот протез недавно, соблазнился. Его можно было сгибать, когда садишься, удобно, да и приличный он с виду, в ботинке. Такие стали делать после войны. Но вот надо же – полетел фиксатор! Ухватившись за перила, Гудошников сел на лестнице и стал ковыряться в шарнирном устройстве.

– Куда ты, Никита Евсеич? – испуганно спросил Аронов, устремившись за Гудошниковым. – Договорились же!.. Ты одичал совсем, что ли? Человек не к спекулянтам пошел – к нам. Его дело: продавать – не продавать…

Никита Евсеич вдавил пальцем собачку фиксатора, сплюнул и запрыгал по ступеням…

А день двадцать девятого августа продолжался и не достиг еще и середины.

У калитки своего дома Никита Евсеич увидел прогуливающегося человека и сразу узнал его – коллекционер Незнанов. Тот самый Незнанов, у которого во время войны пострадала коллекция икон и который теперь собирал старинные музыкальные инструменты и колокольцы.

Увидев Незнанова у калитки, Гудошников обрадовался. После того, что было в комнате староверки Феодосьи, ему захотелось поговорить с кем-нибудь, облегчить душу. В такие минуты он часто вспоминал свою жену Сашу и горевал…

Никита Евсеич позвал Незнанова в дом, усадил в кресло, где недавно сидел Аронов, а сам пошел согреть чаю. В минуты сильного волнения и гнева у него неожиданно пробуждался аппетит. Он и на дыбе висел, а глаз от каравая отвести не мог и страдал оттого, что кудрявый втихомолку уминает его хлебушек.

– В каких палестинах бывал? – осторожно спросил Незнанов. – Пришел – нету тебя…

– Не спрашивай, в таких палестинах! – отмахнулся Гудошников. – Век бы там не бывать!

– Кто это тебя так накалил с утра?

– С утра-то не калили… Это сейчас только, – Гудошников вернулся в кабинет с колбасой и хлебом. – Ты не знаешь, что делается с людьми, а? Посмотрю – страшно мне…Святого-то ничего не остается.

– Да, – согласился Незнанов и поерзал в кресле. – Раньше хоть Бога боялись, а теперь народ смелый, уверенный…

– Это хорошо, что уверенный. Не о том я, – Никита Евсеич откусил колбасы, пожевал, – Уверенность эта не в ту сторону идет. Глянул я сегодня на Аронова и, знаешь, будто понимать его стал. Ох, не зря он торопится скорей-скорей собрать, что есть, что еще можно в хранилище под замок упрятать. Подальше спрячешь – поближе возьмешь… – Гудошников перестал есть, задумался, подошел к окну. Незнанов, сложив сухонькие руки на коленях, ждал. – Я вдруг подумал: а ведь и надо прятать! Аронов-то не из-за прихоти какой рукописи в склеп толкает, не-ет! Он чует, пропадут книги, так и развеются дымом…

– Конечно, пропадут, – подтвердил Незнанов. – Коли не приберешь. Не определишь им законное место, – пропадут.

– Вот и я, глядя на него, понял, – Гудошников отбросил занавеску и сел на подоконник, – прав он, Аронов, да правда его страшная… Как это мы дожили до такой жизни, что все прятать надо? Все на замок, все за цепочку, в хранилище? Ну ладно, с шапкой Мономаха все ясно. Ее на голову примерять не обязательно, так пускай себе лежит под стеклянным колпаком. Посмотрел – и будет. А книга-то? Она ведь жива, пока ее читают, а положили под стекло – от нее мертвечиной разит… Сегодня ко мне девушка приходила, славная девушка, учительница. Молодая, а ведь мыслит-то как! Вот бы все такие были, тогда и прятать не надо.

Надо любовь к прошлому прививать с рождения, а мы – прячем, прячем… Она сунулась к Аронову – он ей не дал книгу. Не дал, потому что испугался: а ну как пропадет? А нам бы надо эти книги не в библиотеках держать, а в школы нести. Именно в школы! В интернаты, особенно в детские дома. Если там дети родства не знают, так пусть хоть Родину свою познают. Есть резон в этом, или я с ума сошел?

– Есть резон, есть, – подтвердил Незнанов. – С младых ногтей…

– Да за каким хреном спасать, если прятать надо?! – Гудошников спрыгнул с подоконника, навис над гостем. – Для кого? Ты погляди, что делается: в музеи и хранилища заперли уже всё… Теперь смотри, на каждом шагу, везде, – заказники, заповедники, охраняемые зоны! Черт-те что! И природу в хранилище, что ли? Туда ведь не сунься! А для кого там птицы-то петь станут? Для кого гриб из земли вырастет? Я вот спрашиваю, а мне талдычат: для потомков, дескать, для тех, кто за нами жить будет. Это, мол, только мы – дикое поколение, все рушим да губим. А потомки наши враз сообразят, что к чему, оценят, переоценят. Вот для них-то и надо беречь… Нет, не причина это! Сами только себя тешим… Откуда у них, у потомков, любовь и страсть к святыням возьмется, если мы уже сейчас святыни эти прячем?! Для потомков они будут уже не святыней, а музейными реликвиями, не более. Как по-твоему: есть разница между святыней и музейным экспонатом?

– Есть! Как же нету? Конечно, есть. И большая разница, – подтвердил Незнанов.

– Так вот. Если мы сегодня уже забываем, что такое русское слово, в своем изначалии, в его… корневище, так откуда им слово это узнать? Потомкам-то? Они свою родную культуру душой понимать должны, срастаться с ней, а не ходить в музей и пялить на нее глаза! Девочка эта правильно сообразила! Урок литературы начать с древнего слова, с древней поэзии, с языка… Как переводится слово «язык»? Народ!.. Так вот, будет у народа свой язык, будет и сам народ, и культура его будет.

Гудошников тяжело подтянулся к креслу, рухнул в него мешком и, распустив толстовку на груди, замер. На кухне отчетливо застучала крышка чайника.

– Ничего живого ни в слове, ни в природе для потомков уже не останется, – тихо проговорил Никита Евсеич. – Что монеты твои, Незнанов, что слова – одинаково мертвыми станут. Копейки свои ты в коробочках держишь? Они у тебя как лежат – орлом или решкой кверху? Незнанов пожал плечами:

– Вообще-то полагается решкой…

– Ну вот, придет к тебе этот самый потомок, глянет – решка. А что еще и орел есть внизу, ему и невдомек. Ты же не дашь ему монету в руках вертеть?

– У нас не принято так…

– Во-во, не принято. Со словом то же самое. Поглядит он на бумажный труп, как на чужих похоронах, и уйдет с холодным сердцем, – Гудошников помолчал. – Сегодня еду в автобусе, и вдруг меня будто током ударило, затрясло. Глаза-то у наследника голубые! Приветливые глаза! Ну прямо ангельские. А ведь он и есть тот самый, для кого мы святыни собираем и храним!.. Оглянулся кругом – люди вроде добрые, веселые. Да нет, думаю, не может быть, чтобы все оглохли и ослепли. Иначе-то этот Лаврентьев, Петр, узник монастырский, прав окажется: собаки станут жрать крыс, крысы собак. Вечная гармония…

– Ты будто нездоров сегодня? – осторожно спросил Незнанов. – Говоришь как-то… Словно помирать собрался.