Висенте Паласио - Пираты мексиканского залива

— О! Поистине судьба ко мне благосклонна! — размышлял дон Хусто. — При такой поддержке, да еще после беседы с настоятельницей, победа останется за мной, если только я не самый безмозглый человек на земле. Завтра в одиннадцать утра отправлюсь в монастырь, а днем навещу Индиано, который охотно поможет мне погубить его врага.

И дон Хусто, навестив донью Гуадалупе, от которой, разумеется, скрыл все свои замыслы, раньше обычного отправился домой.

На следующее утро, выйдя из дому около одиннадцати, он сразу же узнал от знакомых о столкновении на улице святого Ипполита между двумя отрядами, участвовавшими в шествии.

Как всегда бывает в подобных случаях, весть эта, переходя из уст в уста, приобретала новые подробности и в совершенно преображенном виде с чудесной быстротой распространялась по всему городу. Когда она долетела до дона Хусто, речь шла уже о десятках убитых и раненых. Очевидцы рассказывали об ударах шпаги, которыми обменялись капитаны, и, считая стычку преднамеренной, поскольку все всадники оказались вооружены до зубов, искали причины происшествия в любовной игре доньи Аны с обоими кабальеро. В сущности, толпа открыла истинное объяснение, хотя пришла к нему благодаря своей фантазии, а не осведомленности.

При каждом новом сообщении дон Хусто потирал руки и радовался про себя.

— Прекрасно, великолепно, чудесно! Все идет лучше, чем я мог надеяться, все складывается превосходно. Мои дела и в монастыре и с доном Диего устраиваются одновременно.

С этими мыслями он дошел до монастыря Иисуса и Марии. На этот раз судьба ему улыбнулась, и меньше чем через полчаса он уже беседовал с матерью настоятельницей.

— Я счел необходимым, — начал дон Хусто, — довести до сведения вашего преподобия о событиях, которые происходят в свете; они не слишком благоприятны для вашего монастыря.

— Господи, спаси и помилуй! — воскликнула перепуганная настоятельница. — Что случилось, братец? Уж не грозит ли беда нашей бедной обители?

— Пока еще нет, матушка. Но все может случиться.

— Пресвятая дева заступница! Неужто мы, смиренные служанки Иисуса, Марии и Иосифа, могли дать к тому повод? Или, может быть, мы, избави бог, послужили причиной какого-нибудь происшествия в миру?

— Прошу прощения у вашего преподобия за то, что из любви к вашей почтенной общине и из уважения к ее достойной матери настоятельнице я осмеливаюсь огорчить вас. Да простит меня господь бог и да зачтет мне это во искупление моих грехов, ибо я сам страдаю.

— Аминь.

— Но я почел своим долгом сообщить вашему преподобию о том, что может бросить тень на вашу почтенную обитель, вызвать величайший шум в обществе и явиться, как сказано в Священном писании, семенем раздора.

— Говорите же, братец. Такое вступление меня пугает, я молю бога дать мне силы выслушать весть, столь печальную для его смиренной служанки. Deus in adjutorium meum intende! note 4

— Domine, ad adjuvandum me festina note 5.

— Так говорите же, ради бога, братец.

— Сейчас скажу, матушка, хотя и не знаю, с чего начать. В вашей священной обители есть сестра монахиня, которая является дочерью графа де Торре-Леаль.

— Да, да, добродетельная, примерная, святой жизни монахиня.

— Тем хуже.

— Почему же тем хуже, брат мой?

— Говорю тем хуже, матушка, а почему — это ваше преподобие услышит далее. Как известно вашему преподобию, сеньор граф женат вторым браком на моей сестре донье Гуадалупе.

— Да, на одной из святых наших благодетельниц, да пошлет ей бог здоровье и благо на многие лета.

— Вот почему меня должно интересовать дело, имеющее отношение к этому семейству.

— Истинно, истинно.

— У сеньора графа есть сын, который наследует его титул и богатства, на горе отцу, моей семье, а также и вашей обители.

— Как же так?

— Именно так, ибо да будет известно вашему преподобию, что юноша этот, от которого отвернулся сам господь бог, оскорбляет человечество своей распутной жизнью и порочными нравами. Вместо того чтобы быть честью своего рода и опорой старости сеньора графа, он только и занят что любовными похождениями да пирушками, не думая ни о боге, ни о добром имени своего дома. Вот как ведет он себя во вред своей семье и к позору для вашей обители, где, как всем известно, живет монахиня, одной с ним крови и одного рода.

— Пресвятая дева Мария, что я слышу!

— Зло это страшнее, чем кажется. Ведь никто не упоминает о брате без того, чтобы не заговорить о сестре, а как заговорят о ней, тут уж вспомнят и о святых монахинях этой общины. Дня не проходит без какого-нибудь скандала или бесчинства, и вот каждый божий день нечестивые языки треплют имя святой обители, а ведь те, кто не уважает ни святынь, ни всеми признанных добродетелей, не слишком осмотрительны в выборе слов.

— Иисусе, не остави нас! Ну и дела, ну и дела! Как же бороться с таким злом?

— Прежде всего я почел нужным прийти к вам, а затем, побеседовав с кем должно, хорошо бы прибегнуть к помощи его светлости вице-короля, представляющего здесь величие и могущество нашего католического монарха (да хранит его бог), дабы соизволил он, как покровитель и защитник церкви и чести ее, принять решение, ибо указывать ему не в нашей власти.

— Совет мне кажется разумным, братец, и я глубоко вам признательна. Немедля побеседую обо всем с отцами капелланами, а они уж, если сочтут то подобающим, доложат сеньору архиепископу.

— Так и следует поступить вашему преподобию. А я и далее буду делать все, что в моих силах, дабы спасти честь вашего монастыря.

— Благодарствуйте, братец.

— Все мы должны благодарить господа!

Собеседники расстались, дон Хусто — вполне довольный оборотом дела, монахиня — пораженная полученным известием и обеспокоенная, как бы не пострадало доброе имя ее монастыря.

«А теперь, — думал дон Хусто, — поскольку здесь, благодаря простодушию матери настоятельницы, семя упало на добрую почву, следует тотчас же отправиться к дону Диего. Коли он такой уж враг дону Энрике, я найду в нем могучую опору. А тогда, если даже и не удастся столкнуть их лицом к лицу и навеки убрать дона Энрике с моего пути, я, по крайней мере, добьюсь того, что бесчинства молодого сеньора будут повторяться все чаще и с еще большим шумом… Это дело решенное.»

К двум часам дня торжества закончились, знамя Кортеса было водворено в здание муниципалитета, и все разошлись по домам для положенной в это время трапезы.

Дон Хусто почел за благо последовать общему примеру, ибо, не говоря уж о том, что сам он был человеком, не лишенным человеческих потребностей, в те блаженные времена обеденный час означал прекращение всех дел.

В два часа дня все двери запирались на ключ, и во время обеда и сиесты, которую соблюдали семьи, пользующиеся известным достатком, их дома не открывались ни перед кем и ни для чего. Считалось непростительным нарушением приличий стучаться в эти часы даже к близкому другу, и привратник, подчиняясь обычаю и полученному приказу, не задумываясь, оставлял непрошенного гостя на улице.